Бессонные ночи в Андалусии (сборник)

У Гошки до меня были какие-то девицы. Об этом мне со всей большевистской прямотой, что называется, однажды, в пылу гнева (по какому поводу, не помню) сказала его мать. Постоянно твердя о своей любви ко мне, щедрый и великодушный в жизни, Гошка в постели оказался, штампярно выражаясь, чудовищным эгоистом, не осознавая этого. Уверенный в своей мужской силе, движимый физиологическими потребностями и желаниями, он мог часами, как мне казалось, не выходить из меня. В каком-то экстатическом забытьи, пугающем меня, он следовал своему ритму, не открывая полузакрытых глаз, сжав губы и приподняв вверх голову. А я только ждала, когда у него кончится очередной приступ, и у меня будет передышка. Ничего похожего на удовольствие я не испытывала. Наоборот, я беззвучно плакала. Я только думала о том, как бы не забеременеть. Одна мысль о ребенке, от человека, который выпускает снова и снова свои миллионы сперматозоидов по нескольку раз за ночь, вызывала у меня брезгливость.

Но, слава Богу, детей не получилось. Ни тогда, ни потом, ни у меня с ним, ни у него с другими. Племяшка так и осталась для нас с Гием любимым дитем, баловнем, тем более что ее отец давно ушел, а мать была одержима идеей выйти замуж за иностранца, и ей тоже было не до дочери.

Я была здоровой, крепкой двадцатилетней девчонкой, тело которой, полное желаний, открывалось навстречу будоражащим запахам и звукам. И когда Гошка, наконец, засыпал, утомленный, я зло и яростно отбрасывала разгоряченные подушки и простыни, одним прыжком летела к выходу, с размаху ударялась о застекленные двери и бежала в глубину сада или к морю. Я бросалась на землю, в траву или на морскую гальку, уверенная, что сейчас и произойдет обещанное мне и ожидаемое чудо. И оно происходило.

«Нота бене», Племяшечка. На тот момент я и понятия не имела о мастурбации, о том, что вы с друзьями так детально обсуждаете с экрана. Тогда я даже слова такого не знала.

Мое тело изгибалось в конвульсиях от наслаждения, получаемого от прикосновений ветра и набежавшей волны, темных пахучих водорослей, от упавшей сверху холодной виноградины, от запаха сосен, настоянного на жарком солнце; от хмельного аромата недопитого за обедом и чуть забродившего к вечеру вина в кувшинах, от терпкого духа овечьей шерсти. Я по-звериному чувствовала дальние запахи цветущих магнолий в санаторном парке. Ноздри дрожали как у лошади, улавливая смешанные запахи пригоревшего кофе, лука и мяса из шашлычной в порту. Запахи, которые с порывом ветра сменялись на печальный аромат увядающих роз с городского кладбища.

Я целовала землю и шептала ей слова нежности, любви и страсти, которых не сказала мужу, да и потом, никому в жизни так и не говорила никогда всерьез. В мою кожу впивались камешки, острые крошки ракушек, сосновые иголки и шишки, косточки от абрикоса; волосы утопали в песке, – мне было все равно. Я становилась собственностью, принадлежностью земли, хотела слиться с ней, стать ее частью. Я перекатывалась, упираясь в ее чрево, попеременно подставляя ей, то затылок с рыжими завитками волос, то грудь с двумя маленькими торчащими сосками и живот, то извивающийся позвоночник и нетронутую загаром попку, то бедрами и плечами искала прикосновения щекочущей травы или мокрых водорослей, выброшенных на берег волной. Я была абсолютно свободна, бесстыдна и целомудренна. В поисках сладостной близости с землей и водой, я принимала позы ящериц, змей и лягушек, становилась хищной муреной и гибким дельфином; я взлетала ночной птицей к небу и падала в море.

А потом я обречено возвращалась на застекленную веранду. Гий давно уже спал. Засыпала и я, глядя на звезды, а когда просыпалась, звезды все еще тихо светились: в низинке, где стоял дом, солнце из-за гор появлялось поздно.

Открытие себя, своей возможности становится страстной, литературно выражаясь, пылкой женщиной, стало моей тайной, как мне казалось, и я страшно удивилась, когда по возвращению в Москву, впервые услышала модное на тот момент выражение, повторенное потом на протяжении моей жизни десятки раз: «Ты потрясающе сексапильна». Сейчас сказали бы сексуальна, и любая женщина, девушка зардеется от радости, получив такой приятный «комплеман». Но тогда и в звучании слова, и в его содержании я чувствовала лишь вульгарную скабрезность. Кроме того, в словах ощущалась угроза на захват моей тайны, тайны моего тела, не открытой пока ни одним мужчиной. Приятели Георгия умудрялись чуть ли не поздравить его с проявлением моего нового образа. Умора! Ведь Гий к этому не имел никакого отношения-…

Лиза простояла на веранде, пока окончательно не промерзла, зато немного протрезвела. Слегка прихрамывая, она спустилась по высоким ступенькам, закрыла дверь на ключ и побрела на кухню снова заваривать кофе. По радио закончилась вставка классической музыки в ночную программу рока, и знакомый голос ведущего стал рассказывать о недавнем фестивале джаза в Новом Орлеане. Начались выступления местных оркестров, которых там сотни, названий не упомнишь. Но исполнение было отменным.

Сваренный кофе получился крепче обычного, не важно: ей все равно не заснуть. Она допишет письмо Племяшке. Она будет писать тоже в стиле джаза, ее рассказ будет не сентиментально-драматическим, но легким, ироничным, с приятными для чтения и восприятия импровизациями. Сейчас она это сделает, а новоорлеанские джазмены помогут ей не сбиться с ритма. Лиза чуть увеличила звук у приемника, вернулась к столу, плюхнулась в кресло и с упрямством, где сказывалось действие выпитого, схватила чистый лист и стала коряво выводить строчки. Как и раньше, она не старалась вспомнить, о чем уже писала Племяшке, не обращала внимания на нестыковки в логике и хронологии изложения, на то, что между фрагментами письма остаются лакуны.

Письмо. – Так я тебе все-таки расскажу, почему мы выехали из страны. При всей твой «продвинутости», как сейчас бы сказали, ты оставалась ребенком, многое тебе было непонятным, а другое не очень тебя интересовало. Кроме немаловажных повседневных проблем, где достать деньги и где купить продукты, оставались и наши душевные терзания по поводу вынужденного молчаливого согласия с двойной моралью, установленной государством. Впрочем, эмоциональный накал наших друзей и наших собственных рефлексий, угасал, достигнув определенной «температуры» нагрева, и выключался, как чайник на плите при точке кипения. Об этом столько уже написано…

Наш отъезд из страны ты тогда осудила, не приняла, как и твоя бабушка, мать Георгия, и долго держала обиду на нас. Со всем максимализмом юности ты обвинила меня в предательстве, конечно, не в государственно-политическом, но личностном смысле. Этим, возможно, и объясняется твое долгое нежелание общаться со мной. Сейчас, после стольких лет, я принимаю это обвинение. Теперь, Племяшка, я во многом каюсь и корю себя. А зачем я пишу тебе об этом? Наверное, я стараюсь оправдаться. Но согласись, что акт предательства может быть только осознанным и корыстным. А у меня не было корысти, а уж о том, что я предаю кого-то вообще и не думала. Вот только сейчас, спустя десятилетия, вдруг пришло запоздалое раскаяние. Перед бедной бабой Зиной, перед тобой, Племяшкой, перед своими друзьями, которых оставила в Москве, и которым никогда не писала. Даже своей лучшей подружке Таньке за все годы послала с оказией пару открыток к Новому году и все…А бабе Зине я написала из Австрии, но письмо вернулась. Больше я и не писала, а Зина умерла, так и не узнав, что ее обожаемый сын не только не стал жить в Израиле, но и не побывал там ни разу, даже в качестве туриста. А у тебя, Оленька, все же в конце концов сложилось, как мне кажется? Во всяком случае, судя по твоему социальному и профессиональному статусу. Конечно, у тебя было не самое безоблачное детство в связи с проблемами взрослых в твоем окружении.

Действительно, мать Ольги отправила дочь на житье к бабушке, потому что очень была занята обустройством своей личной жизни. Она очень хотела удачно выйти замуж. И пока Племяшка жила у бабушки и дядьки, мать дважды на некоторое время выходила замуж за советских граждан, но потом ей все-таки повезло. В конце концов, «княжна Мэри», которая и к сорока годам сохранила девичью красоту, уехала с мужем-датчанином в спокойную, уютную страну, и вскоре стала подданной Ее величества. Племяшка осталась в Москве, окончила психфак МГУ и быстро стала делать бизнес-карьеру в постперестроечные времена, пережив со всеми, уже без Гия и Лизы, путч, дефолт, полуголодное существование в 90-ых, тьму бандитизма, взрывы и т. д.

После стажировки в Англии (оплаченной матерью и ее датским мужем), Племяшка отлично натренировала разговорный английский. Вернувшись в Москву и разослав свое резюме в разные модные журналы, она практически отовсюду получила приглашение на личное собеседование, а после него и на работу. Она становилась известным психологом и стала очень востребована в быстро создаваемых компаниях, банках, страховых обществах с многочисленным персоналом. В качестве постоянной службы она выбрала должность ведущей колонки в набиравшем тиражи женском журнале. Раз в две недели появлялись ее статьи под рубрикой «Все об огурце», где под незатейливым овощем подразумевался мужчина во всех своих проявлениях. Вскоре она стала и ведущей ночной программы на одном из центральных каналов телевидения. Племяшка унаследовала от матери прекрасные внешние данные. Высокая, длинноногая, широкоплечая, с нежными ключицами и прямой спиной, белозубой улыбкой, пронзительными синими глазами, – ей позволительно было бы оставаться и дурочкой. При таких данных она все равно, как принято говорить, была бы обречена на успех. Но Племяшка была умна и начитана. Лиза с Гошкой были уверенны, что в определенной среде ей частенько приходилось «играть в поддавки», чтобы не показаться снобом.

Конечно, Племяшка знала, что Лиза давно рассталась с Георгием, теперь знала и то, что сейчас они снова, спустя годы и годы, встретились и живут вместе.

Не знала она только самого сейчас важного, что Гий смертельно болен. Об этом Георгий просил не говорить, чтобы заранее не тревожить мажорную барышню страшилками из жизни умирающего. «Придет время, тогда скажешь», – спокойно сказал Гошка и больше свою просьбу не повторял.

Из приемника полились прекрасные звуки Вивальди «Времена года» в исполнении Королевского Лондонского филармонического оркестра.