Бесы пустыни

Странствие по бесплодной земле обрело свой ход, и лисам — обязательное прикрытие — стал с той поры знамением, которым жители Сахары прикрывают немощь своих уст.

Глава 9. Амгар

«Я не знаю для человека счастья большего, чем укрыться от самого себя».

Фарид эд-Дин аль-Аттар ан-Ниабури «Птичья логика»

1

Своенравный полумесяц пробрался и установил разделительную линию на перешейке небес и Сахары. Гость обнажил себя от покрывала звезд и удалился, оставив после него ковер из туч… Он обнаружил, что почиет на уступе башни, привязанный между двумя возлюбленными природной панорамы, однако одно бледное облачко вернулось вспять на нижний уровень глотки и продолжало скрывать от его взгляда земную равнину. Он поменял позу на этой башне.

Туман рассеивался, обнажая провалы пропасти. Каждый зев был мрачен, величественен, источал из себя пар, словно столб дыма. Рядом было отверстие промеж четырехугольника вертикальных плоскостей весьма внушительного вида. Он двинулся вправо и обследовал твердую стену. Ему пришлось довольно долго продвигаться по вздымающемуся лезвию. Стена порою простиралась дорожкой, а порою становилась неровной с узким и острым краем. Поверхность очерчена четко и блестела. Однако воля времени оказалась сильнее и обглодала кое-где края, оторвала куски от высокомерной твердыни.

Стена привела к расщелине, отделявшей восточный резец от его северного собрата. Промежуток меж ними был глубок — перепрыгнуть его было невозможно, так чтобы быстро добраться до противоположной стороны. Его удивило, что все эти ущелья оказались скрытыми, их невозможно было заметить и предугадать с земли, что заставляю его предполагать еще большую высоту всей этой дышащей горы. Он вернулся по собственному следу назад и стал обследовать левый край. Там плита резца тоже раскалывалась, обнажая ущелье. Он знал, что все эти зубы — отвесные изолированные стены, которые небо воздвигло над уступами мистической неприступной крепости. Он покружил по краям обращенного ввысь зева в твердой уверенности, что найдет пропасть во тьму. Однако покрывала тумана продолжали слоняться над темной пастью, время от времени приоткрывая черные отверстия в величественной архитектуре. Он обследовал всю поверхность, не обнаружив на ней ни следа жизни. Никаких резных надписей. Никаких символов. Ни следа помета ястреба, ничего, напоминающего о мире зверей.

Из мрачных уст исходило бормотание. Таков, что ли, язык ветров в ущельях? Он замер, прислушался. Тишина продолжала вещать на языке смерти. Тишь Сахары — язык упокоения. Он наклонился над пропастью, всматриваясь, как облачка плавают в темном провале, будто коварный мираж. Они рвутся и множатся, потом сходятся вместе, слипаются и вырастают вновь в размере. Немощная пропасть толчками выпускала из себя пар. Бледные лохмотья поднимались в пространство и превращались в лисам, слонявшийся вокруг головы, лениво прикрывая отверстие. Солнце палило. Южный уже обжигал ему лицо. Он все кружил по краю пропасти. Обнаружил, наконец, что спуск во чрево этого здания, ведущий прямо вниз, на дно, на самом деле не такой уж отвесный, как могло показаться с равнины, что делало спуск на дно легче возвращения вспять, за пределами башенной конструкции.

Он поискал удобное место для спуска.

Оглядел восточную створку, обнаружил, что вершина ее рвется ввысь и довольно широка, фундаментальнее всех своих соседей. Единственным скромным местечком в конструкции было то, где надо было сначала подняться, а потом спускаться. То самое место, которым следовал окрашенный охрой старик амгар, когда спас его от падения.

Он попытался спуститься здесь.

Цеплялся за твердые глянцевые уступы, иногда зависал на них и, казалось, срывался вниз. То ли ветер, то ли время отполировали этот камень, освободили его ото всякой шероховатости и прожилок, сделав продвижение по нему поистине невозможным занятием. Ему представлялось, что эта каменная плоть не была такой блестящей, когда он поднимался наверх. А может, это лихорадка и усталость сменили ему ощущение всей этой плотной твердыни? Может, крашенный охрой безумный амгар взял на себя ответственность, и он не почувствовал нежности покрова верхней части этого монумента? Может быть, джинны не спали ночь и отполировали тут все, чтобы уставить его заплатить всю плату за осквернение святыни?

Он оторвал полоску от лисама. Разделил ее на четыре отрезка. Обвязал себе руки и ноги кусками ткани и обхватил камень. Осторожно спустился с занимаемой позиции, стараясь двигаться вниз по возможности горизонтально, прилагая все ухищрения к тому, чтобы месть монумента не была суровой, чтобы умерить его гнев и возможный удар. Он двигался медленно. Всеми мышцами тела приникая к этой изваянной стене. Все чувства его обострились, кровь была наготове, он превратился в колючки и когти, стал похож на ящерицу. Он представил себе прадеда, передавшего ему по наследству эту способность цепляться за стены и прилипать к вероломным каменным отвесам. Он сползал вниз по касательной. Пот лил рекой. Тряпка, намотанная на правую руку, разорвалась. Вскоре то же самое случилось и с ее подобием на левой руке. Это его встревожило. Что могло разорвать эту ткань, если покрытие стены в принципе было гладким, отполированным в высшей степени? Чья тайная длань могла разорвать эту ткань, как не длань джиннов? Он ощутил жар открытой части правой руки — ладонью. Затем этот жар переместился в ладонь левой руки. А потом загорелось все тело. Этот подозрительный накал, облекший его зноем, расплавивший лихорадку в теле. Огонь разгорался в камне, словно в очаге, проникал через кожу ему во плоть. Полдень еще не наступил, чтобы монумент получил от палача пустыни полную долю адского пламени. Он еще не испытывал такого жара, какой может источать камень, дышащий будто чистая лава. Что, добрались-таки до него пальцы с потустороннего мира? Змеи сменились лавой? Они что — решили сжечь его на корню этим каменным жаром, после того как он увернулся от наркоза змей? Что таят эти джинны? Что еще готовит нечистая сила?

Нога соскользнула, за ней следом — другая… Он прокатился по скользкой каменной плоти довольно жестоко. Стена жалила тело, пустила ему кровь. Исчертила всего его ранами. Один ушиб был серьезным, у него перехватило дыхание. Он обливался потом, а тут еще отовсюду полила кровь… Звериная дикость стены изумляла, изумляла своей черствостью. Уж если она вся была так гладка и отполирована, почему же все-таки эта шкура так рвала его тело? Коли была полированной и гладкой, откуда взялись эти зубы, что рвали его плоть, напиваясь каплями крови? Почему весь этот голый камень обращался с ним так ненавистно? Или это опять причуда джиннов? Да. Камень этот — помешанный. Камень заколдован темными силами. Надо бы умилостивить жильцов с того света, если хочешь разжалобить и смягчить сердце камня. Если ты хочешь спуститься и спастись.

Он поднял голову. К великому удивлению обнаружил, что остался на том же месте. Разница была в несколько шагов. Все усилия оказались бесплодной борьбой. Вся сочившаяся отовсюду кровь, весь пролитый пот, вся содранная кожа. Все кануло в пустоту, оказалось, он крутится по окружности вокруг постамента. Он, оказывается, был на уступе левой расселины этого резца, где начиналась щель, отделявшая его от своего южного подобия. Что это — опять происки джиннов или трюк, которым завершился весь его спуск по касательной? Или, может, причиной всему этому — байки мудрых старух, которые говорят, что подъем на вершины не так труден, как спуск с них?

Его тело пылало огнем. Он взглянул вниз — гору скрывала пучина тумана, сжимавшая шею ее, словно древний потоп. Тучи тумана, горячие как языки пламени. Эти тучи сами разжигают огонь внутри стены!..

Он осторожно отполз на прежнее плоское место.

2

Пот лил. Запас исчерпан. Фляжка потерялась в борьбе за подъем. А если бы и не потерялась, была бы пустой, никакой капельки не осталось бы на донышке. Все его тело продолжало пылать огнем, который источал камень. Что случилось с тонким и нежным любимцем, которого в начале пути так и переполняло учтивостью и лаской? В чем секрет такого переворота в поведении камня? Он вспомнил. Память застолбила секрет. Секрет черствости и упрямства. Его отвергла горячая плоть в первый раз, едва только он воскресил Тенери в своем сердце. Он не оправдал объятий и в душе вернулся к обладанию принцессой. Овладел земной самкой, а она завладела им и исторгла его из себя. Она запала ему в душу, ему стало чуждо и неуютно, он потерял душу и отрекся от любви, от объятий, предал камень, и камень наказал его черствостью и отрекся в ответ от него — этакой переменой в знак отмщения. Он отрекся от него навсегда. Если бы не Амгар, если бы не святой предок, покоились бы сейчас его останки на склоне. Камни небес не терпят двоедушия и ревнуют к почившим в земле. Гордый камень не простил ему этой ошибки до сих пор. Что еще этот струящийся по его телу огонь, как не продолжение того же отпора, проявление черствости и отречения. Неужели грех его так велик и заслуживает такой расплаты? Неужели любовь к женщине — до такой степени порочное дело? Неужто ненавидят его гордые горы всех тварей подножия до такой степени? Что, ему предначертано претерпеть отрешение? Ему теперь запрещено приближаться к ревнивой, разгневанной плоти? Или, все-таки, происходящее суть происки джиннов?

Несмотря на полное истощение, огниво памяти высекло в его голове еще раз: «Кто опустился вниз — подымется, кто поднялся наверх — опустится». Это как же: «Кто опустился вниз — не подымался, а кто поднялся наверх — не опустился». Это, что ли, было в завете предков, так он толковал этот завет, прямо наоборот, как следовало бы поступать со всеми их символами и всем наследием. Теперь он понял, распростертый без сил на макушке надменной горы, что поступил правильно, когда перевернул вверх ногами весь их завет. Предкам ведомы все тайны, однако они окутывают их туманом и уловками. Так подвергла его эта каменная плоть гонению по причине одной ревности, или тут еще какой секрет? Завещал хитроумный имам свой намек, уведомляющий о невозможности спуска, как сообщил ему по секрету Ахамад в знак предостережения? Однако предостережение из уст дервиша было намного яснее. Прощание дервиша — сильнее всех намеков. В расставании с дервишем — извещение о смерти. Как это он не увидел в его прощании такого извещения? Он сказал ему, что в прибытии — видение, а в видении, видение темной дороги, — знак о невозвращении. Он заключил пари о достижении цели, спорил о подъеме, а они-то заключали пари о спуске. О возвращении на землю. И оба, таким образом, пари проиграли. Выиграл не он. И Уха не выиграл. Вроде, не проиграли пари, но проиграли-то оба, а он еще хуже всего — проиграл и принцессу. Провидение вмешалось и нанесло им ущерб всем. Он проиграл. Уха проиграл. И Тенери… она ведь тоже проиграла. Она потеряла их обоих. Теперь он начал понимать, в чем тут секрет. Секрет, нити которого плетет провидение, будет почище всего, над чем бьется разум, потому что становится иным по сути, перестает быть человеческим секретом.

Несчастный Удад и не подозревал, что вышел биться против такого соперника, которому никогда не было поражений ни в одной схватке.

3

Южный тяжело вздохнул. Вершина под солнцем пылала от зноя и испарений. Испарилась последняя капля пота — пришлось занимать у ящерицы. Тучка вернулась, покрыла вертикальные скрижали и обернулась вокруг высшей точки. Он еще раз услышал, как они переговариваются между собой вполне отчетливо. Бормотание было совсем близко, звучало ясно, он мог различать отдельные их слова и звуки целые выражения, если бы только прислушивался как следует и внимал в свое время… Шум-гам постепенно удалялся, пока не стих и не пропал вовсе. Эти собеседники, оказывается, бродячая команда, сопровождающие очередного идущего каравана. В Тедрарте он с этими путниками и их караванами часто встречался. Но они ведь монополизировали себе все дороги, пересекающие Сахару через Тедрарт. Пастухи говорят, они двигаются этими путями, потому что те труднопроходимы и заказаны для продвижения обычных жителей Сахары. Он никогда не забудет, как познакомился с ними впервые. Он сопровождал одного старого пастуха, не ведавшего иной родины, кроме пещер Тедрарта. Родился в мифических скалах, воспитывался от вади к вади, где все камни обозначены линиями предков. Привязался к своей родине, как дети привязываются к полам своих матерей, так что поговаривали, что отказывается он перемещаться со всем своим скотом в Массак-Меллет или в Массак-Сатафат, когда неистовствует солнце или сель, цепляется за бесплодную полоску пустыни в знак искренней преданности земле своих предков. Он присоединился к стаду этого пастыря и сопровождал его первые годы, чтобы научиться лазать по горам и быть накоротке с пустыней. В тот день он послал его в вади, чтобы к вечеру до наступления темноты вернуться со стадом верблюдов с пастбища. Ломаный диск поклонился в пояс, вечерняя заря заиграла гаснущим угольком. Он спустился в долину и обнаружил, что там все бурлит от людей и верблюдов. Кто-то бродит вокруг огня, готовит еду, а другая команда занимается грузом, стаскивает тюки с верблюдов. А кто развлекается, чем может, ведет беседы под кронами акаций, да молодежь еще схватилась друг с другом и борется на пустыре.