Бесы пустыни

Уха обхватил свою голову тощими руками и потянулся немощным телом к опорам в углу шатра, сердце у Ахамада сжалось от сожаления. Все это тело было похоже на скелет. Слезы блеснули в глубоких глазных впадинах его обладателя, глаз почти не было видно. Он пробормотал себе под нос:

— Ах-ах, Ахамад… Не знаешь ты, как я томлюсь по вождю нашему. Если бы шейх Адда был среди нас…

Закончить фразу ему не удалось. Верхняя часть чалмы раскрутилась и упала ему на глаза — и сам он свалился.

3

Назир^[166] также попросил беседы с больным наедине.

Он явился один уже с приходом сумерек. Пришел без посоха. Душа сама вела его, так же как и нашептывала, что говорить. Его рафигат^[167] тащился по земле. В его свободно болтавшихся складках он выглядел еще тоньше и стройнее. Он присел на землю у входа. Вытащил щепоть молотого табаку из маленького кожаного мешочка. Эту щепотку он тонкими пальцами засунул себе под язык. Потребовал, чтоб любопытные удалились, стал ждать.

Ахамаду, наконец, удалось спровадить молодежь прочь, он вернулся и сел на корточки у входа. Стал разглядывать увещевателя-назира, а тот забавлялся, жевал свой любимый табак и буравил его пустыми глазами в красных бликах сумерек. Поза увещевателя нисколько не изменилась, Ахамад понял — поднялся и ушел.

Когда Ахамад удалился, Уха услышал голос увещевателя:

— Кормится сын адамова племени благородной и чистой пищей, в то время как питаются животные твари пищей подлой, худым кормом зеленым и сухим, и вместе с тем пища благородная превращается в животе человеческом в отбросы гнилые более чем помет скота. И знаешь, почему?..

Голос назира был чист, в нем чувствовались достоинство, торжественное величие и еще какая-то непонятная нотка. Вождь не ошибся, избрав его увещевателем племени и разносчиком благих вестей. Уха наслаждался нотками этого голоса, словно это было прекрасное пение, но смысла он не улавливал и не понял слов.

— Не понимаю, — произнес он.

— Грех. Это грех обращает отбросы человеческие в яды, гниль да зловонных червей. Грех — вот что плоть отравило. Так знай, что тварь адамова есть существо, рассеченное пополам, на две части, два меха или, лучше сказать, на два бурдюка. Я предпочитаю сказать: бурдюк. Плоть есть бурдюк для гниения и похотливых утех. А в душе — бурдюк для греха и преступления!

— О господи!

— Так что же прельстило тебя в девице аирской: бурдюк гнили или бурдюк ошибок?

Уха вздрогнул. Длань гурии сдавила ему сердце, так что кровь пошла. Все тело прошиб пот, оно принялось дрожать. Он попытался что-то сказать, протестовать, отвергнуть, но не смог и слова вымолвить.

А прекрасный голос воззвал вновь — словно это был голос ангела с небес либо пророка от Аллаха:

— Да. Ты не в красавицу из Аира влюбился. Очаровательную принцессу-эмиру из Аира, рожденную мулаткой из Эфиопии, ты впал в сильное увлечение комком плоти да крови, жира да отбросов, премерзкой жижи, которая внушает отвращение. Большой бурдюк гнили. Ха-ха-ха!

Голова Ухи раскалывалась от боли. Он опрокинулся навзничь возле опорного шеста, его пустые кишки силились вызвать рвоту. Только прекрасный, чистый, величавый голос не умилостивил его:

— Ты прибегнешь к уловке и скажешь себе: «Я не в плоть влюблен. Я влюблен в ее чистую суть. Я люблю душу». Это новый обман. Это ложь еще большая. Это иной бурдюк, скрытый в бурдюке гниения, он еще отвратней и безобразнее. Это — корень несчастья, ввергнувший нашего прародителя во зло — пошел он и вкусил греха. В нем причина блуждания нашего по Сахаре и вечного отчуждения нашего. Ладно! А не соблазнила ли тебя дщерь Аира и не прельстила ли чем, прежде чем ты влюбился в нее? А теперь: кто отвернул от тебя лик свой ради того зеленого призрака, что обитает в расщелинах гор? Девица дьявольская твоя черпает вдохновение из бурдюка греха и преступления.

— Замолчи! — заорал Уха с невиданной яростью. — Прочь! Кто ты есть? Ты что, искус проклятый?

Он выпрыгнул наружу. Узел его чалмы распался, она слетела наземь, он побрел прочь, таща за собой конец убора. Потом обратил внимание на чалму, остановился в ужасе. Усталость и мысли одолели его, он рухнул, пополз на четвереньках, пытаясь одновременно обернуть полоску лисама вокруг головы. Увещеватель настиг его. Он встал над его головой и прочитал свое жестокое пророчество, будто читал маговское заклятие:

— Бежишь ты от истины, а в состоянии ты выпрыгнуть из души своей? Ты связан заблуждениями и желаешь излечиться от недуга. Жаждешь избавления, не уплатив цены, как всякий раб. Ты — раб! Если б ты хотел вылечить себя от недомогания, если б хотел ты вернуть себе утраченную честь, то пошел бы мигом к Тенери и сказал бы ей: «Ты — кровь. Ты — моча. Ты — слизь. Ты — гной. Ты — червь. Ты — помет гнилостный из скотского чрева!» Изготовься ныне и повторяй за мной, если ты свободен…

Влюбленный опрокинулся, его опять одолела рвота.

— Не могу! — взмолился он. — Это мерзко. Это скверно. Уходи. Уйди прочь отсюда!

— Не сдвинусь я, пока ты не станешь мужчиной. Страсть твоя что вино, иллюзия, ложь. Поди и скажи ей: «Ты — гниль, Тенери, как же я мог любить тебя?» А если не в силах, то знай, что не хочешь ты пробудиться от пьянства страсти, освободиться от иллюзий и лжи, да какой же свободный может любить бурдюк отбросов или другой бурдюк внутри него — бурдюк греха? Повторяй это в душе своей, десять раз повтори, а затем ступай и брось ей это в лицо!

Уха медленно полз по камням, упираясь в землю руками. Он пытался было встать на ноги, однако, от немощи пришлось лечь на землю, но опять захрипел, забормотал заплетающимся языком:

— Сладкий у тебя голос, а речь какая отвратная!

Увещеватель не преминул возвещать ему свое небесное пророчество:

— А ведь речь моя слаще моего голоса. Не желаешь ты знать недуга своего, так как же стремишься ты вылечиться? Надо повторить, попытаться сказать: «Ты — бурдюк гнили и бурдюк греха, о Тенери, как же могу я любить тебя?!» Десять раз повтори, а не то — не вылечишься. Останешься рабом бабы, тенью бурдюка гнилостного. Не освободишься иначе, честь не вернешь!

— Ты — слепой! Ты все это говоришь, потому как слепой!

— Если б не был я слепой, не узрел бы бурдюк. Есть у меня зрение видеть его, а вот ты-то, видать, зрения лишился. Ну, кто из нас слеп, ты или я?

Уха издал мучительный стон от неимоверной боли, однако жестокое пророчество так и осталось висеть над его головой, словно рок.

4

Приняв еду, он воздержался от разговоров.

Не обменялся с Ахамадом ни единым словом за три дня. На четвертый день он собрался с силами и попытался даже оседлать своего махрийца. К нему бросился Ахамад и стайка товарищей, однако он заявил, что принял решение выехать на пастбища и отдохнуть. Ахамад вызвался сопровождать его, но он отказал.