Бетховен
Шрифт:
В 1791 году, когда император Леопольд II должен был короноваться ещё и в качестве короля Богемии, пражские почитатели Моцарта решили в очередной раз помочь любимому композитору и заказали ему оперу для коронационных празднеств. Прервав работу над «Волшебной флейтой» и «Реквиемом», чрезвычайно утомленный и уже больной Моцарт ринулся в Прагу, чтобы успеть за пару недель сочинить и поставить «Милосердие Тита» — оперу, которую некоторые современники (например, первый биограф Моцарта, пражский профессор Франтишек Нимечек) сочли выдающимся шедевром. Некоторые современные исследователи склонны считать, что моцартовское «Милосердие Тита», которое можно принять за обычную коронационную оперу на условный псевдоисторический сюжет, на самом деле заключало в себе скрытую эпитафию императору Иосифу — правителю, который хотел быть идеальным, но в итоге оказался предан всеми, включая ближайших сподвижников. Музыка «Милосердия Тита» полна какого-то отрешённого спокойствия и внутреннего пессимизма. Ходили слухи, будто супруга императора Леопольда II обозвала эту оперу «немецким свинством».
«Дух Моцарта из рук Гайдна»
Смерть Моцарта потрясла всех музыкантов, но особенно тех, кто знал его лично. Йозеф Гайдн писал в январе 1792 года из Лондона их общему с Моцартом другу Иоганну Михаэлю Пухбергу: «Из-за его смерти я долгое время был вне себя и не мог поверить, что Провидение так скоро забрало в иной мир столь незаменимого человека»[4].
Рассказывали, будто Моцарт, узнав о намерении Гайдна отправиться с концертами в Англию, пытался его отговорить: «Но, Папа, куда же вы поедете, ведь вы человек несветский и плохо владеете иностранными языками…» — «О, это неважно! — ответил якобы Гайдн. — Мой язык понятен во всём мире!» Накануне отъезда из Вены, 15 декабря 1790 года, Гайдн провёл весь день с Моцартом. Оба были невеселы. После обеда, когда пришла пора расставаться, Моцарт вдруг сокрушённо произнёс: «Мне кажется, мы видимся в последний раз». Гайдн, вероятно, подумал, что Моцарт тревожится за его здоровье: далёкое путешествие, напряжённые многомесячные гастроли, капризный английский климат — всё это было нелегко для Гайдна, который, по тогдашним представлениям, считался почти стариком. Но Гайдну и в голову прийти не могло, что Моцарт уйдёт первым…
Путь Гайдна в Англию лежал через Бонн. Импресарио Иоганн Петер Саломон, уговоривший Гайдна принять это приглашение, был уроженцем Бонна и потому выбрал такой маршрут. Забавно, что Саломон и Бетховен были не просто земляками: они даже родились в одном и том же доме 24 на Боннгассе, пусть и в разное время, в 1745 и 1770 годах соответственно. Начало их профессионального пути также было сходно. Саломон, с детства блистательно владевший скрипкой, уже в 13 лет был зачислен в штат придворной капеллы. Но талант молодого виртуоза быстро перерос рамки провинциального оркестра. Саломон покинул Бонн, а в 1780 году перебрался в Лондон, где сделал блестящую карьеру уже не столько как скрипач-солист, сколько как талантливый и удачливый импресарио.
Гайдна принимали в Бонне со всем провинциальным радушием, помноженным на праздничную атмосферу Рождества, когда всюду звучала музыка, и даже самые прижимистые и приземлённые бюргеры проникались духом радостного милосердия и вновь, как в детстве, начинали тайно верить в чудеса.
Таким чудом было само появление в Бонне одного из величайших композиторов столь редкостно богатого гениями XVIII столетия. Не было ни одного музыканта и любителя музыки, который не знал бы произведений Гайдна и не любил бы их. Вдобавок сам композитор отличался приветливым и благожелательным характером, снискавшим ему прозвище Папа Гайдн. Его называли так совершенно открыто, и он ничего не имел против. Некоторая простоватость манер Гайдна иногда принималась порой за недостаток образованности, но это впечатление было очень обманчивым. Действительно, Гайдн, как и Бетховен, не имел возможности учиться ни в гимназии, ни в университете, но знал и читал он очень много, говорил и писал на нескольких языках (латынь, итальянский, французский, в 1790-е годы к ним прибавился английский), а главное, обладал качествами, которые невозможно приобрести никакими учёными штудиями: житейской мудростью и беззлобным чувством юмора.
Саломон и Гайдн прибыли в Бонн в субботу 25 декабря, и было решено посвятить следующий день отдыху. С утра они отправились на праздничное богослужение в придворную церковь, находившуюся во дворце курфюрста. Здесь их ждал первый сюрприз: во время литургии исполнялась одна из месс Гайдна (за органом, позволим себе предположить, сидел Бетховен). Незадолго до окончания службы к Гайдну приблизился некий человек, пригласивший композитора в трапезную, где его ожидал сам курфюрст-архиепископ Макс Франц. Этот либеральный князь взял Гайдна за руку, представил членам своей капеллы, собравшимся там же, и пригласил к своему столу. Времена, когда Гайдна сажали за один стол с прислугой, давно прошли, но на княжеский пир композитор вовсе не рассчитывал; небольшой званый ужин был приготовлен в боннской квартире Саломона, и отменять приглашение гостям было уже поздно. Гайдн изложил это всё Максу Францу, который, опять-таки, ничуть не рассердился, а решил сделать маэстро очередной рождественский подарок: по распоряжению курфюрста, скромный стол у Саломона был заменён роскошным ужином на 12 персон,
а развлекать гостей были посланы «самые искусные музыканты».Можно с почти полной уверенностью сказать, что Бетховена среди них не было: застольную музыку играли в XVIII веке чаще всего ансамбли духовых или струнных инструментов. Фортепиано в таких ансамблях не использовалось, а Бетховен в то время уже определил своё исполнительское призвание как пианист.
К сожалению, источники хранят молчание о том, был ли в декабре 1790 года Бетховен представлен Гайдну лично или он присутствовал на встречах с Гайдном вместе со всей капеллой. Может быть, давний знакомый семьи Бетховен, Саломон, назвал Гайдну имя юного музыканта, которого в Бонне многие считали гениальным. Но скорее всего, содержательно пообщаться им тогда не удалось. Да и какой был в этом практический смысл? Гайдн надолго отправлялся в Англию и никакой реальной помощи Бетховену оказать не мог. К тому же упрямый юноша, несомненно, продолжал лелеять мечту о новой встрече с Моцартом. И проситься в ученики к Гайдну казалось ему тогда, вероятно, неуместным и неловким.
Смерть Моцарта сделала такой шаг не просто возможным, а даже единственно разумным. Но случилось это лишь при следующей встрече Бетховена с Гайдном в Бонне, летом 1792 года.
К этому времени Бетховен явственно начал ощущать, что столь милую его сердцу боннскую среду он уже перерос.
Осенью 1791 года ему представилась возможность впервые за несколько лет выехать за пределы Бонна, причём за казённый счёт. Курфюрст-архиепископ Макс Франц являлся одновременно гроссмейстером старинного рыцарского Тевтонского ордена (существующего и в наши дни). Резиденцией ордена был городок Бад-Мергентхайм в княжестве Баден-Вюртемберг, где с 18 сентября по 20 октября 1791 года происходил своего рода съезд тевтонских рыцарей во главе с Максом Францем. Поскольку князю предстояло пробыть там долгое время, а помимо официальных мероприятий предполагались также различные увеселения, то Макс Франц взял с собой и капеллу. Для поездки были отобраны 25 певцов и музыкантов, размещённых на двух кораблях, совершивших плавание из Бонна в Мергентхайм по великим рекам — Рейну и Майну, — а также по менее значительной реке Таубер, на берегу которой была расположена резиденция Тевтонского ордена.
Капелла тронулась в путь в конце августа или первых числах сентября. Погода стояла великолепная. Было по-летнему тепло и солнечно, воды Рейна светились глубокой синевой, под внешним спокойствием которой ощущалось стремительное и мощное течение. Перед глазами Бетховена и его спутников проплывали пейзажи дивной красоты — лесистые холмы, кое-где выходящие на поверхность отвесные скалы, старинные рыцарские замки, тихие излучины, идиллические деревушки вдоль зелёных лугов, на которых паслись стада… Видел он всё это в последний раз, о чём пока и сам не подозревал. Он просто наслаждался путешествием по Рейну.
Артистический люд вовсю веселился, затеяв своеобразную игру. Ещё в Бонне в «короли» находившейся на борту компании выбрали главного комика капеллы, актёра и певца-баса Йозефа Лукса, который присваивал всем «подданным» потешные должности и чины. Бетховен и его приятель, виолончелист Бернгард Ромберг, были удостоены звания «поварят». Неизвестно, в чём заключались их обязанности, но, видимо, «поварята» проявили себя настолько блестяще, что в процессе плавания Лукс возвысил их до более высокого положения (неизвестно точно какого). Вегелер вспоминал, что соответствующий «диплом», скреплённый куском от корабельного каната, долгое время, вплоть до 1796 года, висел у Бетховена на стене в его венском жилище, а потом куда-то затерялся. Выглядел диплом внушительно и издали производил впечатление настоящей жалованной грамоты.
Не вспоминал ли Бетховен о своей корабельной «карьере», подписывая одно из шутливых писем первых венских лет псевдонимом Галушка?.. Зингшпиль Венцеля Мюллера, в котором фигурировал «повар Галушка», в Вене шёл с 1797 года. Однако в основе либретто лежала куда более старая пьеса: фарс Филипа Хафнера «Домоправитель», изданный ещё в 1765 году. Может быть, в Бонне знали эту комедию? В таком случае прозвище Повар Галушка могло прилепиться к Бетховену после путешествия по Рейну.
Но не только шутки и забавы сопровождали это счастливое плавание. На Майне, в городке Ашаффенбурге, где князь сделал остановку, Бетховен познакомился с одним из знаменитых виртуозов того времени — аббатом Францем Ксавером Штеркелем. Свидетелем этой встречи был, в частности, скрипач Франц Антон Рис, который потом поделился своими впечатлениями с другом Бетховена Вегелером, а тот уже донёс их до нас в своих мемуарах. Другими очевидцами были валторнист Николаус Зимрок и кузены Ромберги.
Штеркель славился на всю Германию своей виртуозной фортепианной игрой в «жемчужном» стиле, когда каждая нотка подобна безупречно отшлифованной драгоценности. На инструментах того времени добиться этого было, в общем, не так уж трудно: лёгкая в нажатии клавиатура позволяла играть виртуозные пассажи даже обладателям небольших и не очень сильных рук.
Аббат любезно принял гостей и охотно продемонстрировал своё искусство. Бетховен слушал, впитывая каждый звук и жадно наблюдая за каждым движением пальцев знаменитого виртуоза. Затем место у фортепиано было предложено гостю. Бетховен начал отнекиваться; он вообще не любил подобных состязаний, а тут, вероятно, чувствовал, что сравнение может оказаться не в его пользу. Штеркель, желая раззадорить упрямого юношу, заметил, что, дескать, видел его недавно напечатанные вариации на тему ариетты Винченцо Ригини и нашёл их такими трудными, что сомневается теперь, может ли их исполнить сам автор.