Бьется сердце

— Товарищ Аласов, — сказал завуч, обрубая словопрения. — Сейчас в десятом классе урок якутской литературы. Думаю, что Василий Егорович не станет возражать, если вы перед уроком проведёте с учениками энергичную беседу…

— Беседы, беседы, — заворчал Нахов. — Вместо уроков…

— Па-апрошу сделать так, как я сказал. Хулиганская выходка допущена в десятом, выпускном классе. Полагаю, здесь не нужно много объяснять, что это значит. Надо сейчас же, по горячим следам, выявить зачинщиков. А завтра соберём педсовет, Сергей Эргисович проинформирует нас…

Помучившись с классом минут десять, Аласов махнул рукой: нечего и время терять.

Нахов, демонстративно отойдя к окну, не принимал в беседе-дознании никакого участия. Весь вид его выражал возмущение — у него срывался урок!

— Извините, Василий Егорович, зря я у вас отнял время, — сказал Аласов вполголоса, подходя к нему. — Будет комсомольское собрание, там и разберёмся.

— Боюсь, что и на комсомольском не разберётесь.

Сочувственная его улыбка не понравилась Аласову.

— Не бойтесь, Василий Егорович, — успокоил он Нахова. — Главное, ничего не надо бояться.

Он хотел ещё что-то добавить, но вовремя остановился, заметив, как тянут шеи ребята.

— А как же отрапортуете на педсовете?

— Отложим педсовет.

Нахов не без любопытства поглядел вслед новому учителю. Ишь ты, как он по-хозяйски: «Отложим». Вот погоди, Пестряков тебе отложит…

Аласов постоял минуту в коридоре. Из-за каждой двери неслось своё — в одном классе писали диктант, в другом считали хором, в третьем бубнил что-то физик Кылбанов, а из угловой комнаты слышалось нестройное пение малышей. Шум ребячьего, рабочего улья — святей для учителя шум.

«Ничего! Ещё и рыбка наша взыграет, и солнышко наше взойдёт! — подумал Аласов словами старой якутской пословицы. — Сегодня такой день, что любая печаль — не печаль».

Приходит час, и сбываются сны. Настал вторник и вечер вторника. В парадном костюме Аласов появился на пороге Майиного дома.

— Ладно, ладно, Серёжа… — Майя с трудом отняла свою руку.

Аласов без слов глядел на неё, разрумянившуюся у печи, лохматую.

На кухне шкворчало и шипело, умопомрачительные запахи доносились оттуда.

— Осваивайся, кончаю уже.

Всё ещё чувствуя на ладони тепло её руки, Сергей зашагал из угла в угол. Девичья комнатка была тесна ему.

Вот уж правда — девичья. На всём словно печать: это Майино. Креслице, высокая кровать, зеркало. В это зеркало она смотрится утром, встав с постели…

В простой рамке портрет — юноша с запрокинутым лицом, хохочущий рот. Снимок размытый, нерезкий, из-под рамки выглядывает чьё-то отрезанное плечо, — переснято с групповой карточки.

Они с боем выиграли кубок по волейболу, весь райцентр кричал «ура», фотодеятель из местной газеты щёлкнул их, ещё разгорячённых победой. Отрезанное плечо — это как раз его, Сергея Аласова, плечо…

На маленьком столике стояла ещё одна карточка. Тоже Сеня — в гимнастёрке, в пилотке. Лицо его здесь было черно, брови насуплены, парню можно было дать все тридцать. А между снимками — всего несколько месяцев. Первый снимок — их юность, школа, волейбол, а второй — война. Фотографировались в Новосибирске, на рынке у «пушкаря».

Никаких других карточек в комнате Майи не было, даже их общей, после десятого класса. Сенька был единственным здесь хозяином.

Сергей поднёс карточку к глазам. Вопрошающий Семёнов взгляд устремился ему навстречу — взгляд человека, которого через полтора года убьют на войне. За спиной солдата был изображён рыцарский замок и белые лебеди на пруду.

Он не слышал, когда вошла Майя, только почувствовал дыхание рядом — Майя через плечо тоже смотрела на карточку.

— Без погон почему-то. Разве тогда ещё не было?

— Тогда ещё не было.

Он осторожно поставил карточку на место, но она снова взяла её, протёрла стекло фартуком.

— Расскажи, — попросила. — Как всё это было?

— Да я ведь рассказывал… И писал подробно.

— Расскажи, — повторила она.

Она села в креслице, он стоял, прислонившись спиной к стене. Снова, в который раз, стал он пересказывать — как они шагали строем по лесному тракту, как на полпути остановились на свой первый солдатский привал, и Сеня Чычахов, лёжа рядом с ним, головой на мешке, сказал тогда: «Майя с твоей Надей там остались. Они подруги верные. Давай и мы с тобой — до самого конца…» И Сергей ответил: «Давай, Сеня».

Новобранцев повезли на барже по Лене. Они спали бок о бок, ели из одного котелка. Почти совсем не спускались с палубы вниз — ведь видели Лену первый раз в жизни. И может, последний…

Однажды их подняли среди ночи по тревоге, зачитали сообщение Совинформбюро: советская авиация бомбила Берлин! Вот уж возликовали, как только баржу не перевернули!

Всю зиму они проучились в полковой школе под Новосибирском. Выпускникам в строю объявили: Аласов направляется в пехотное училище, Чычахов в маршевую роту, на фронт. Едва дождавшись команды «разойдись», кинулись к начальству: они непременно должны быть вместе! Всё напрасно. Расставаясь, они чуть не плакали, два парня. Сеня утешал: «Я тебя на фронте буду ждать».

Сергей рассказывал, искоса поглядывая на Майю. Она сидела неподвижно, и глаза её были сухи. Но блеск их был горячечный, и Аласов подумал: уж лучше бы заплакала…

— Не жив и не погиб, «пропал без вести», — проговорила она. — Сколько ни посылала запросов, всегда одно и то же — «пропал без вести». Как это можно — человек пропал?

Она встала, выдвинула ящик маленького столика.

— Письма Сенины… Можешь посмотреть…

Из кухни остро несло пригорелым, Майя пошла туда, оставив его наедине с письмами.

Военные треугольнички без марок, все в чернильных кляксах штемпелей, истёртые на сгибах. Можно себе представить, сколько раз она разворачивала их и сворачивала.

Сергей открыл одно, в глаза бросилось: «Пташечка моя…» — поспешно свернул письмо. По штемпелям можно было определить — это из полковой школы, а эти уже с фронта. Одно письмо было особенно истрёпано, наискосок по нему выведено расплывшимся химическим карандашом: «Передай дальше по цепи». Видимо, последнее. Сергей, почему-то оглянувшись на дверь, развернул треугольник.