Бьется сердце

Ого, кажется, завуч и его хвалит. «Инициативность, улучшилась дисциплина, растёт успеваемость». Гм, после этих слов он положительно обязан встать и рассказать о Савве, простая порядочность повелевает это сделать.

А вот и Майю хвалят. Её-то за дело, но что с ней сегодня? Уже трижды Аласов поймал её взгляд на себе. Глаза страждущие, молящие. Нервно мнёт листок в руках, на себя не похожа. Майка, милая, что с тобой?

— …Это граничит с подрывом авторитета школьного руководства! И такое позволяет себе молодая учительница, комсомолка…

О ком это? Неужто о Саргылане Кустуровой? Ну, зачем же! Она только на ноги становится, а он набросился. Ба, да Саргылане, оказывается, и в приказе записали. За этих самых «волшебников»… И при этом с постным лицом: «Мы всегда должны помнить, что педагогическая работа — дело творческое». Нет, друг Аласов, деваться некуда, как только Пестряков кончит, тяни руку вверх. С Саргыланы и начнёшь. Вот тебе и умный человек, Тимир Иванович: живые примеры, цитаты из «чёрной тетради», а по существу ни анализа, ни обобщений. Факты, факты, мешок фактов… Слава богу, кончился наконец доклад. Кажется, Майя потянула руку, или показалось? Показалось. Просто трёт ладонью лицо.

— Слово предоставляется Акулине Евстафьевне…

Досада, опередила тётка! Сосина поднимается со скорбным лицом — покритиковали её сегодня, бедняжку. Сейчас будет каяться.

— У меня не всегда получается хорошо, это верно. Однако кто из учителей к каждому уроку готовится? — Изрёкши столь глубокую истину, она передохнула, утёрла пот с лица и пошла дальше: — Очень хорошо сказал Фёдор Баглаевич — давайте работать мирно и дружно. Поменьше склок, больше времени останется об уроках думать…

Завуч сочувственно кивает головой, выразительно смотрит в сторону Нахова.

— Продолжайте, продолжайте, Акулина Евстафьевна. Но та в самый ответственный момент опростоволосилась — смахнула локтем охапку бумаг — шурр! — всё разлетелось по полу. Толстая, в поту, она полезла подбирать. Сосин-муж зарычал: «Соберу сам…» — и сполз на пол вслед за супругой. Пропал весь эффект… Так Акулина Евстафьевна и не довела до завершения мысль: какая связь между её собственной бездарностью и «критиканами». И вот с этакой халдой ставят рядом умницу Саргылану Кустурову, обеих критикуют заодно!

«…Надо жить мирно…» Между прочим, очень похоже на твои недавние мысли. Можно сказать, что ты с этой Акулиной Евстафьевной вроде как единомышленник, такой же любитель тихого житья — чтобы былинка не надломилась и водичка не всколыхнулась… Немедленно бери слово! Тяни руку, дьявол тебя побери!

— Аласов? Очень приятно. Слово предоставляется товарищу Аласову… Давай, давай, Серёжа, а то мы тебя на педсоветах ещё и не слыхали. Свежий человек — свежий голос. Что хорошего скажешь?

— Боюсь, Фёдор Баглаевич, что не всё про хорошее получится.

— Ничего, давай как можешь.

— Я начну, товарищи, с критики доклада Тимира Ивановича…

Завуч снял очки, в упор посмотрел своими острыми глазами (интересно, зачем ему при таких глазах очки?).

— Доклад этот, товарищи, мне не понравился. И вот почему…

Они вышли из школы вместе. На скользкой дорожке, раскатанной ребятами, Аласов поддержал Нахова под локоть.

— Да, знатная банька получилась, — кряхтя, сказал тот. — Даже кости ломит. Ты меня прости, Сергей Эргисович, подпортил я тебе маленько. Возбуждаюсь, несдержан. У тебя была разумная речь, а меня опять чёрт понёс.

— Зато вам, Василий Егорович, и досталось в заключение больше других!

— Тактика! Не со всеми ругаться, а одного отбить от стада и выпороть в назидание остальным. Что же касается вас, Сергей Эргисович, то тут дело похитрее. Вы его раскритиковали, а он великодушно обошёл вас в заключительном слове, да ещё и пряник подкинул: «Мой ученик, наш воспитанник»… Знаете, что это значит в переводе на нормальный язык? Дорогой мой бывший ученик Серёжа Аласов! Ты, конечно, сегодня набедокурил немало, но мы люди не злопамятные — на первый раз можем и простить. Только ты правильно оцени нашу доброту. Сегодня мы пощадим тебя, а там уж пеняй на себя… Ясен вам перевод?

— Уж так ясен!

— Вот то-то же.

XXIII. Газета тридцать девятого года

Рёв потряс школу, будто пролетел над крышей истребитель. Фёдор Баглаевич хлопнул себя по бокам, как наседка крыльями, и выскочил во двор, на ходу надевая свою знаменитую доху с лисьим воротником.

Производственные мастерские, пристроенные к зданию школы, с недавних пор стали приютом для кружка мотористов. Возглавил его энтузиаст-колхозник, некогда первый в наслеге тракторист Алексей Ынахсытов. Было оно хоть и полезное дело, но, с директорской точки зрения, небезопасное — того гляди, сожгут школу.

Появления директора в мастерских никто не заметил — десятка два учеников, с физиономиями, весьма перепачканными, кричали, размахивали ключами и кусками ветоши, по-шамански прыгали вокруг сотрясающегося допотопного трактора. С чёрными полосами на щеках тут же стоял Аласов. Сам Ынахсытов лежал под трактором, торчали наружу только его подшитые кожей валенки.

Кубаров, поднатужившись, перекричал шабаш: рёв мотора покорно умолк. Усатый Ынахсытов вылез из-под трактора.

— Воскрешаем, Фёдор Баглаевич, сердце покойника… Не хуже тех хирургов! Слыхал ведь звук?

— Как не слыхать! Оглохнуть можно. Сергей Эргисович, хоть бы ты их в рамках приличия держал!

— А я что, — Аласов невинно пожал плечами. — Я тут рядовой курсант.

Приобняв за талию, директор повёл Аласова к выходу:

— Пойдём-ка, Серёжа, на свет, я тебе платочком копоть сотру с лица. По-отечески поухаживаю, пока ты молодой женой ещё не обзавёлся.

— Спасибо, Фёдор Баглаевич. Эк я, оказывается, перемазался…

— Рабочая грязь — дело не зазорное, А вообще хочу тебе от чистого сердца сказать: тут ты, Сергей Эргисович, настоящим молодцом себя показал. И со «следопытами», и с трактором этим. Нужно к ребятам постепенно, а не то что с ножом к горлу — полюбите колхоз немедленно!

«Вот именно», — подумал Аласов, но промолчал, не стал ничего напоминать старику.

— Между прочим, говорят, твои «следопыты» какую-то старую газетку отыскали?

— Отыскали. Письмо бывших наших учеников…

Кубаров всё не отпускал его, снизу вверх заглядывая в лицо добрыми медвежьими глазками.

— Ах, Серёжа, Серёжа, умница. А ведь что на педсовете нагородил?! Эх, молодо-зелено… И кого в зубах трепал? Учителей своих! Людей с тридцатилетним педагогическим стажем! Знаешь, Серёженька, с твоими взглядами ой-ой как трудно тебе будет! Особенно с Тимиром Ивановичем. Я-то всегда тебя и пойму и прощу. А он…