Беверли-Хиллз

– Какой у вас знак? – с живым интересом поинтересовалась та.

– Телец, – откликнулась Паула осторожно, не очень уверенная, что атаки на нее не возобновятся.

– Сейчас как раз удачный для вас период. В этом месяце Луна вам благоприятствует. И замечательное взаимодействие Солнца и Нептуна.

– О, – произнесла Паула и едва не сказала «большое спасибо», но почувствовала, что в подобном случае благодарить неуместно.

Роберт сверлил Паулу взглядом.

– Что ж, теперь, раз мы живем, можно так сказать, под одной крышей, будем частенько встречаться.

– Да, да, будем встречаться, и не раз, – подхватил Грэхем, утрируя акцент лондонского кокни, но его дурачество выглядело тяжеловатым, а сарказм так и выпирал наружу.

Роберт полуобернулся к нему, в глазах вспыхнула злоба, но он так и не решился что-то сказать. Грэхем смотрел ему прямо в глаза. Оба они поняли, что стали соперниками.

– Я очень рада, что попала сюда, – искренне сказала Паула, игнорируя недобрые ощущения, которые наплывали на нее подобно туманной дымке над бассейном. Она физически была рядом с Робертом, а душевно она уже отдалась ему, и ей никак не хотелось нарушать эту восхитительную близость. Она была настроена на одну волну с ним. Они вместе слушали одну и ту же мелодию. Уинтроп все это понимал. И еще он догадывался, что Грэхем глубоко увяз в своем увлечении Паулой. С этим Тауэр мог примириться, а вот история с Хартфордом внушала ему тревогу. Хартфорд специализировался на том, что делал женщин несчастными после короткого периода блаженства. Если Паулу затянуло в водоворот его сексуального обаяния – а это уже очевидно, – то она непременно утонет. Как ее покровитель, Тауэр обязан не допустить столь печального исхода.

– Роберт, что это за слухи о продаже отеля и о том, что ты – потенциальный покупатель?

Только такой вопрос мог пробить невидимую скорлупу, в которую заключили самих себя Роберт и Паула.

– Если я куплю «Сансет», ты возьмешься за его переделку? – Роберт прямо заговорил о самой насущной проблеме. Внутренний голос подсказывал ему, что момент как раз подходящий.

– Если бы у меня имелось столько же мальчиков с ангельскими голосами, сколько раз с такой же просьбой обращался ко мне Франсиско Ливингстон, то я бы уже дирижировал большим церковным хором.

– А если с просьбой обращусь я?

Уинтроп рассмеялся. Шарм Роберта действовал безотказно. Да, все будет иначе, если Роберт попросит его. Он знал и любил Роберта уже много лет. С Франсиско все обстояло иначе. Тауэр выработал умение подбирать себе клиентов, с которыми у него не будет забот, и отмечать тех, кто потенциально способен доставить ему неприятности. К последним он относил и Франсиско. На каждой стадии процесса дизайна Ливингстон будет противостоять переменам, он будет с величайшим трудом расставаться со старым, всеми фибрами души противиться новому. Несмотря на то, что умом Франсиско понимал, что Тауэр превратит «Сансет» в шедевр искусства дизайна, эмоционально он с этим согласиться не мог. Роберт, напротив, предоставит Уинтропу свободу действий. И только в таких условиях Уинти брался за работу.

– Я бы ответил: «Вполне возможно».

– А как мне получить более определенный ответ?

– Пригласить меня на свой знаменитый интимный ужин при свечах, милый мой.

Тауэр сопроводил это заявление позой, известной всем его приятелям, – уперся изящно руками в бедра и томно взглянул собеседнику в лицо. Конечно, он шутил, и Роберт подхватил шутку.

– И ты придешь, Уинти?

– Приду, милый мой. Приду. Только рук не распускай. Уважай мои седины.

Оба расхохотались.

– А если серьезно, Уинти? Могу я на тебя рассчитывать?

– А я могу рассчитывать, что получу карт-бланш?

– Конечно, Уинти.

– А ты не будешь давить на меня и торопить?

– Не буду, Уинти.

– И согласишься, чтобы Паула – мой ассистент – служила посредником между нами?

И тут произошло невероятное – Роберт Хартфорд покраснел. Два алых пятна засветились, словно красные огни светофора, на загорелых щеках, а затем краска залила все его лицо. Он сунул палец за тугой воротник рубашки, как будто в приступе удушья, и в величайшей растерянности опустил голову вниз, уперевшись взглядом в кончики своих туфель, как будто был не в силах справиться с нахлынувшим на него неизведанным чувством. Для тех, кто наблюдал за ним, зрелище было просто захватывающим. Оно так очаровывало, что Уинтроп чуть не подумал, не является ли это новоизобретенным орудием обольщения, которым Роберт пополнил свой и без того богатый арсенал. Если так, тогда он применит его и на экране, за что, возможно, заработает «Оскар».

Не поднимая глаз, Роберт тихо сказал:

– Так тому и быть.

Душераздирающий крик, разнесенный мощными репродукторами, возвестил, что ужин подан.

– По-моему, вполне достаточно было бы гонга, – буркнул Уинтроп. – Старина Франсиско что-то перебарщивает.

Он вцепился крепкой стариковской хваткой в локоть Грэхема и потащил своего дружка-слугу за собой. Они влились в людской поток. Туда же засосало и Кристину.

Роберт не двинулся с места. Паула также.

– Я буду рада сотрудничать с вами, – сказала Паула. Такие слова обычно говорятся после заключения контракта, но интонация, с которой она их произнесла, была так же далека от традиционной, как Луна от Марса.

Он не откликнулся. Лишь сосредоточил весь свет, исходящий от него, свет своих голубых глаз, мистический, нереальный, гипнотизирующий, сияние своей улыбки, таинственную игру света и теней на лице от сказочно пушистых ресниц. Он чуть склонил голову набок, откровенно показывая Пауле, что решил продемонстрировать ей свою магию.

Их молчание было островом среди моря шумов, и хотя слов не произносилось, они общались, причем на более высоком уровне, чем какие-то там обычные звуки. Паула отдавала себе отчет, что с ней происходит. Она влюбляется все сильнее, все глубже. Она уже влюблена в самого блистательного и знаменитого киноактера на Земле. Это было безумие. Это было ужасно. И это было так сладостно.

Когда Роберт все-таки заговорил, голос его обрел странно низкую тональность, некоторую грубоватость, а главное, пугающую безапелляционную решимость.

– Нам пора стать любовниками, – сказал он.

Большой банкетный зал «Сансет-отеля» никогда не выглядел столь зловеще. Он походил на черную дыру, всасывающую в свои глубины обряженную в темные одежды толпу. Центральная люстра в георгианском стиле – та самая, что освещала бальный зал герцогини Ричмонд накануне битвы при Ватерлоо, – по-прежнему занимала свое главенствующее место. Но вокруг нее весь потолок был задрапирован узорчатым черным шелком. Широкие полотнища той же ткани ниспадали колышущимися полотнищами на стены и углы, отчего громадный зал напоминал некий сверхъестественных размеров шатер. Тридцать столов, каждый на десять персон, расположились плотно в одной части зала и были накрыты черными скатертями. С таким фоном контрастировали молочно-белые столовые приборы от Веджвуда; сочетание черного и белого создавало траурную атмосферу. В центре каждого стола помещались хрустальные полушария с плавающими гардениями, по поверхности темно-голубой, как полночное небо, воды дрейфовали на округлых плотиках из черного дерева черные свечи от Риго. Воздух был насыщен тяжелым ароматом цветов и сгорающих в серебряных плошках благовоний, а из спрятанных динамиков доносились звуки той же погребальной арии, что исполнялась таинственным певцом у бассейна и напоминала каждому о тематике необычного празднества, устроенного Ливингстоном.

Однако никакие потусторонние силы, призванные на помощь из преисподней распорядителями бала, никакая гнетущая атмосфера не могла отрешить голливудскую элиту от сугубо практических мыслей. Они хотели знать, кто еще приглашен и как это соотносится с их собственным статусом.

Но попадание в список приглашенных не избавляло гостей от тревог, не позволяло расслабиться. Адреналин по-прежнему бушевал в крови, ибо возникали новые причины для волнений. За каким столом тебя усадят? И с кем? Искренне веря в то, что хороший хозяин должен обходиться с гостями, как с малыми детьми, независимо от их возраста, Ливингстон поместил внушительных размеров классную доску с диаграммами, поясняющими, за какими столами и в каком порядке будут рассаживаться гости. Возле этого оракула, возвещающего чей-то триумф и чье-то поражение, триста самых именитых деятелей развлекательного бизнеса сгрудились, словно японские клерки в ожидании надземки. Ливингстон ожидал такого столпотворения и поэтому сделал доску огромной. Две недели заняло у него составление плана размещения гостей – четырнадцать дней, полных вдохновенного, напряженного труда. В результате были сглажены все острые углы. Франсиско надеялся, что и старая вражда не разгорится, и новые альянсы сцементируются на его празднике. Впрочем, он был не прочь сыграть роль не только миротворца, но и поджигателя. Он был достаточно стар и влиятелен, чтобы позволить себе это и не бояться последствий. Бывшие партнеры по сомнительным сделкам, закончившимся провалом. Противники в феодальных войнах олигархов, супруги, разочаровавшиеся друг в друге (слово, заменившее в Беверли-Хиллз термин «разведенные»), безжалостной волей Ливингстона сталкивались на поле сражения личных амбиций. С целью усугубить чувство оскорбленного достоинства у некоторых столы были бестактно пронумерованы от первого до тридцатого, и не надо было быть профессором математики, чтобы уяснить, кто выше по иерархии, а кто ниже. Роберт Хартфорд стоял поодаль, отдельно от взбудораженной толпы. Рука, чуть придерживающая его за локоть, служила веским доказательством того, что ему ни к чему суетиться. Первый помощник менеджера отеля, Мартин, сообщил ему:

– Ваше и мисс Кристины место за столом мистера Ливингстона. Если вы последуете за мной, я провожу вас туда.

Стол Ливингстона, под номером первым, размещался в центре у самой площадки для танцев, и, несмотря на то, что не существовало помоста и специального освещения, было очевидно, что этот стол и есть Первый. Ливингстон уже находился там, гордо возвышаясь над предназначенным ему стулом. Он приветствовал Роберта, сделав легкий приглашающий жест.

– Роберт, дружище, рад тому, что ты смог сюда выбраться. А это, должно быть, Кристина. Когда-то я качал тебя на коленках, дорогая. О, да это было так давно.