Бей своих!..

Румянец скромности горит.

Зато потом

какие снимки —

Петродворцовый колорит!

И как-то даже неприятно,

Что остаемся в дураках

Все мы, которые бесплатно

Носили женщин на руках.

НОЧЬ У ТЕЛЕВИЗОРА

На новогоднем представленье

Слегка спасает опьяненье,

А так попробуй заглонуть

В таком объеме эту муть!

Глядишь на страшных, на красивых,

Ворчишь, а выключить не в силах.!

Но вот последняя лахудра

Выходит…

Слава богу, утро!

РАДОСТЬ ПО-НАШЕМУ

В оживленье говорливом

(Очередь — пустяк)

Мужики стоят за пивом:

Хорошо-то как!

Чех какой-нибудь у стойки

Не постиг бы нас:

Не знавал он перестройки,

Не встречал Указ.

Он считает: грязь и толпы

Унижают честь. Дорогой товарищ, что ты!

Слава богу — есть!

Эх, да вряд ли в целом свете

Кто-то нас поймет.

Запил пивом мысли эти

И понес в народ…

ВЕСНА

Скоро в вышине проснется крона.

Мусор жгут, и воздух чуть горчит.

На суку знакомая ворона

«Имярек!» нахраписто кричит.

Серость, ну чего ты разоралась?

Я и сам выдумывать горазд.

Но надежды сладостной хоть малость,

Мне сдается, имярек не даст…

СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ

А. Поперечному

Рим

был отравлен черной икрой,

Взятой с собой для продажи, —

Этой советско-туристской игрой —

Стыдно рассказывать даже.

Мелочь — две баночки! — ерунда,

Прибыль для официанта,

Но предложить и продать без стыда —

Нету такого таланта.

Эти две банки сумку прожгли,

Солнечный Рим омрачили.

Добрые люди и здесь помогли,

Душу мою облегчили.

Улица Кандиа. Стол и навес,

Четверо жителей римских.

Мы говорим переводчика без,

Без искажения в мыслях.

Жесты, улыбки, интерразговор —

Яшин, Кутуньо и Карра.

Вспомнили песню. «Кантаре, синьор?»

И появилась гитара.

Римляне ставят вино — за игру,

Дружбу и город великий.

Я им дарю на прощанье икру

И ухожу, ясноликий…

* * *

В Тюмени зимней, вдалеке от дома,

Под серым небом бросилось в глаза:

Не тронута рябина у обкома,

Боярышник не склеван — чудеса!

Зимующих пернатых не хватает?

А может быть, уподобляясь нам,

Они тогда к обкому прилетают,

Когда в других местах

конец кормам…

МОЖЕТ, ЗРЯ?

Позабудется едва ли

Трепет памятного дня,

Как поэты обсуждали

Начинавшего меня.

Мы тогда уж не мечтали,

Что шагаем в коммунизм,

И меня не обличали —

Отмечали мой лиризм,

Не гражданственность, не смелость.

И желали наперед,

Чтобы пелось, как хотелось…

Евтушенко вдруг встает:

«Да рвани же ты рубаху!» —

Слышу в голосе металл.

Но, конечно, не со страху

Я рубаху рвать не стал.

Ну, — во-первых, как-то стыдно

Бушевать при людях чтоб,

Да и жили незавидно —

Бедноватый гардероб…

Был порою ворот тесен,

Но, издав немало книг,

Кроме самых личных песен,

Не срывался я на крик.

Уж, казалось, перестройка —

Всюду ор и мордобой,

Но опять пытаюсь стойко

Быть в стихах самим собой,

Лишь порой вздыхаю на ночь:

Громкой славы не знавал.

Эх, Евгений Алексаныч,

Может, правда зря не рвал!

Ну, хотя бы вам тогда.