Без лица

Пран осознает, что додумался до чего-то важного, но в эту минуту не имеет представления о значении своего открытия. Ему кажется, что все изменилось. Мир неожиданно пришел в движение. Зачем его одевали таким образом? У них должна была быть причина.

Затем Пран переживает минуту, в которой ему чудится ответ, и он таков: вторая порция особого ласси как-то с этим всем связана. Только сейчас он понимает, что второй особый ласси — крайне и весьма особый. Тут он слышит, как поворачивается дверная ручка, и в комнате появляется некая фигура. После этого он уже ни в чем не уверен.

В последующие дни особый ласси играет постоянную и все большую роль в жизни Прана. Его заставляют пить ласси, по крайней мере, три раза в день, так что в результате он не может сказать с уверенностью, что из того, что с ним происходит, реально, а что — галлюцинации. В основном все это настолько неприятно, что ему безразлично, как именно обстоят дела в реальности.

Когда он впервые просыпается, мрачный и измятый, после ночи смятения, он обнаруживает, что его переместили в маленькую грязную комнату, в которой есть только чарпаи и эмалированный ночной горшок. Пол здесь покрыт слоем пыли, и грязное крошечное окно открывает вид на часть потрескавшейся стены примерно в пятнадцати футах от него. В отсутствие чего-либо другого квадрат стены и диагональная трещина, которая плетет свою паутину из правого верхнего в левый нижний угол, становятся основными объектами его интереса. Часы разглядывания трещины, часы подогретого ласси. Они теперь единственные свидетели того, как трещина превращается в речное русло, в пчелиные соты, в яму, из которой выбираются крохотные скелеты, в запутанную сеть крикетных щитков и бит, в портрет короля с бледно-голубым лицом и шафранными волосами, в муравьев, и в рынок, и в декорации к бесчисленным эпическим драмам любви и победы.

Порой его фантазии прерывает какой-нибудь посетитель. Большую часть времени это Балрадж. Его ритуал всегда один и тот же. Бренча ключами, борец отпирает дверь, вваливается в комнату, угрюмо смотрит на Прана воспаленными глазами, затем поворачивается и тщательно запирает дверь за собой. Иногда он приходит с едой или очередным стаканом ласси. В другой раз он приходит, чтобы привязать Прана к кровати и избить его. Он делает это кожаным ремнем, кашляя и пыхтя во время своих трудов. Кажется, что для него это одновременно и обязанность, и удовольствие, которые он исполняет методично и неспешно. Пран визжит и кричит, но Балрадж игнорирует эти крики, ударяя сильно и ритмично, пока его утомленное дыхание не превращается в низкий булькающий стон; после этого он останавливается, сплевывает на пол и уходит.

Приходят иные люди, различной степени реальности. Притаскивается нищий, чтобы посмеяться. Заходит пандит Раздан, чтобы покачать головой и отчитать его за грязные привычки и дурную компанию, с которой он связался. Мать тоже приходит, конец ее сари накинут на лицо, ее тяжелые серебряные украшения музыкально позвякивают в такт движениям. Она никогда ничего не говорит, просто стоит в углу, угасая и вспыхивая, как пламя свечи, пока Пран задает ей злые вопросы. Приходят и другие фигуры, с зияющими вонючими ртами, с кривыми ножами в руках. Они нагибаются и начинают освежевывать его, стягивая кожу со спины, как тесную куртку. Иногда они приходят с его родителями или одеты в их одежды — дородные мужчины, закутанные в свадебные сари с золотой каймой или втиснутые в аккуратные ачканы. Их розовые лица, похожие на спелые фрукты, вспучиваются над высокими воротничками. Девушки из дворика приходят по три, по четыре, чтобы склониться над его кроватью и поиграть с ним. Это единственные визиты, которыми он наслаждается, хоть они и завершаются всегда разочарованием.

По временам он скребет стену ногтем. Щербатая стена покрыта рисунками — картинами его сновидений. Все они составляют ритм дневного света и темноты, жары и холода, сменяясь все быстрее. Когда он не ковыряет стену и не принимает посетителей, он лежит и смотрит в пространство, глотая воду из бутылки, которую Балрадж ставит на подоконник раз в день. Бутылка невелика, и, хотя Пран старается растянуть ее надолго, к вечеру она всегда пуста. Ночь означает пересохшее горло и чувство ужаса, когда исчезает последний глоток ласси.

Рано или поздно мир снаружи темнеет. И Прану кажется, что уличный шум, который просачивается в душную комнатушку, доносится из другой страны.

Однажды Балрадж не приходит. Вместо него приходит Ма-джи в сопровождении тощего, нервозного с виду мужчины, который стоит, подпирая дверь, со стиснутыми кулаками, будто ожидая, что Пран вот-вот на него бросится. Пран лежит, свернувшись клубочком на кровати, его колени подтянуты к подбородку. Он смотрит на новых посетителей с некоторым любопытством. Он не видел Ма-джи с тех пор, как она одевала его для первой ночи. Она еще больше похожа на мертвеца. Зайдя в комнату, она прижимает надушенный платочек к своему носу и кривит лицо. Пран согласен, что запах нехорош. Его ночной горшок вот уже несколько дней никто не выносил.

Ма-джи протягивает Прану стакан ласси:

— Пей.

Пран пьет. Знакомый солено-кислый вкус напитка царапает его горло.

— Балрадж умер, — напрямик говорит Ма-джи.

Впервые на своей памяти, может быть в первый раз в жизни, Пран улыбается от всей души. Мускулы его лица принимают новое, незнакомое выражение. Ма-джи поднимает руку, как если бы хотела ударить его, но не бьет. Резким, стремительным движением она поднимается и уходит.

Когда дверь за ней закрывается, Пран достает из тайника кровати фотографию своего английского отца и смотрит на нее, впитывая в себя линии лица, форму глаз и рта. Этому противостоят тысячи воспоминаний о другом его отце — ибо он не может называть Амара Натха иначе: отец разглядывает свои ногти, совершает пуджа [48] в храме, моет подмышки, зовет слугу, чтобы что-то поднять. Маленький квадратик плотной бумаги — ничто по сравнению с грузом этой памяти. Но куда все это девалось? А фотография — вот она. Пран обращается с ней так, будто это волшебный предмет, будто его будущее каким-то образом содержится в химикалиях и бумаге, пронизанных энергией добра и зла. Он поворачивает фотографию снова и снова, разглядывая, как серебрение под определенным углом отражает свет. На этот краткий миг серебро становится белизной, той ослепительной белизной, которую новый отец подлил в его жизнь. Он проводит часы, наклоняя карточку так, чтобы она ловила свет, повторяя это так и этак, снова и снова, каждый раз испытывая трепет, благоговейный страх перед иллюзией, которую порождает мельчайшее движение его рук.

48

Пуджа — в индуизме: различные ритуалы почитания божеств.

Что происходит со временем? Что происходит с Ираном? Как долго он уже в этой комнате? Достаточно долго для того, чтобы задать себе эти вопросы. И он задает их себе. Время остановилось, время движется, время несется.

Вот раздается звук отодвигаемого засова, знакомый, как крик муэдзина с ближайшей мечети, знакомый, как трещина на ночном горшке или колонна муравьев, которые так долго уже используют левую стену вместо караванного пути между одним муравьиным мегаполисом и другим. Он не поднимает глаз.

Две высокие женщины смотрят на Прана из дверного проема. Ма-джи топчется у них за спиной, ломая руки; пальцы проворачиваются сквозь пальцы, как извивающиеся личинки насекомых. Женщины оценивают обстановку. Затем, не дрогнув от ужасного запаха или густой, хоть режь ножом, атмосферы отчаяния, которая застоялась в крошечной комнате, они ставят Прана в вертикальное положение и полуведут-полунесут вниз по лестнице.

Гости свечного пламени? Апсары? [49] Сколько раз Пран мечтал об этом. Но запах розовой воды, но прерывистое от усилий дыхание, крепкие пальцы, стиснувшие его плечи, — все кажется реальным.

49

Апсары — полубожества древнеиндийской мифологии — небесные девы, обычно посылающиеся для соблазнения смертных и бессмертных существ.

Как и шуршание шелка. Ма-джи, словно пойманный в клетку мангуст, верещит о деньгах. Одна из женщин поворачивается к ней и говорит укоризненно: «Вам очень неплохо заплатили».

Вот и все. Плеск воды. Шуршание шелка. Исхудалое тело Прана тщательно растерто. Его вибрирующие чувства атакованы самой новизной другой комнаты, нового места. Он одет в чистые одежды, накормлен чем-то давно забытым, с ним поговорили как с человеком. Все позади. Дело пойдет на лад.

Одна маленькая загвоздка.

Одежда. Шуршание шелка. Тяжелая чадра, нависающая над его лицом. Новый мир видится ему через хлопковую решетку, вшитую в чадру. Это пурда [50] . Женская одежда.

— Ну же, моя дорогая, — говорит одна из его новых хозяек, — мы отправляемся в путешествие.

Рухсана

Толпа на платформе вокзала Форт пульсирует, как единое тело. Клерки с засаленными воротничками, разносчики чая и сластей, попрошайки, продавцы газет, карманные воры, сиплые британские томми [51] — сплошь тропическая потница и грязные песни; аккуратно одетые бабу [52] , коротко остриженные низшие чины, которые вскоре выкинут бабу с зарезервированных ими мест; недовольные мэм-сахибы [53] , ведущие за собой вереницы носильщиков с сундуками на головах; крестьянские семьи, спящие по три поколения в ряд, используя багаж вместо подушек; напыщенные черно-белые кондукторы, пробивающиеся вперед, чтобы проверить поездную ведомость или назначить купе; все обитатели различных столовых и залов ожидания — первый, второй, третий, пурда [54] , вегетарианский и невегетарианский; индуисты, мусульмане, англичане — все вращаются вместе вокруг единого центра, в котором, неподвижно и важно сидя в своей конторе, великий магистр этого невидимого колледжа, его высокомерное величество Начальник Станции, снабженный усами и чувством собственной значимости, проверяет время прибытия почтового-в-город или экспресса-из-города и передает эту сакральную информацию подчиненным, которые подхватывают и протоколируют ее — втрое, вчетверо или в головокружительно более высокого порядка число раз грандиознее, чем существа низшего ранга могут в действительности уразуметь. И это только перечень людей. Животные — неприкасаемые собаки, шныряющие между человеческими ногами; перепуганные певчие птицы, клетки с которыми стоят одна на другой в вагоне третьего класса; одинокая царственная корова, жующая мусор; запахи — пищи, жаренной в гхи, угольного дыма, пота, вагонной смазки и мочи; шумы — гомон лоточников, ругань, выкрикиваемые имена, пронзительный рев парового свистка, рассекающий эту гигантскую кучу-малу из плотно упакованного человечества. Здесь столько шума, что иногда впору молиться, чтобы избыток жизни сошел на нет, мир чтобы рухнул, пространство распахнулось и оставило за собой свободное место — совсем немного места, только чтобы было где дышать и думать.

50

Пурда (парда) — паранджа, занавеска.

51

Томми — солдат, рядовой; общее прозвище английского солдата.

52

Бабу — чиновник, образованный человек, государственный служащий.

53

Мэм-сахиб — уважительное обращение к белой женщине.

54

Пурда — здесь: изолированный, предназначенный только для женщин.