Без окон, без дверей

— Скотт!

— Что?

— Позволь спросить: что происходит?

Он поднял глаза.

— В каком смысле?

— Что с тобой сегодня?

Он помолчал и тряхнул головой.

— Сам не знаю. Может, заболеваю. Лихорадка или еще что-нибудь. — Сказав это вслух, он почувствовал себя получше и вспомнил слова матери: «Притворяйся, пока не получится по-настоящему». — Ничего страшного.

— Потому что я думаю… вдруг ты перенапрягся, работая над книгой. Если тебе так тяжело, дело того не стоит.

— Ты же хотела, чтобы я ее дописал, — сказал Скотт. — Думал, обрадуешься.

— Я не радуюсь, видя тебя в таком состоянии.

— Со мной все в порядке, — заверил он. — Правда.

— Знаешь, я видела кадры, которые она тебе показывала.

Он старался ее разглядеть и не смог в темной комнате, даже в свете монитора.

— Там этот самый дом снят, да?

— Угу, — промычал Скотт, крепче сжав кружку.

— И он тоже здесь жил? Внучатный дядя Бутч?

— Не знаю.

— Скотт!

— А?

— Мне привиделось или углы…

Она не договорила, а он не ответил. Уставился в углы, вспоминая, как Соня однажды сказала, что они в снах не сходятся. Где-то часы тикают. Раньше тикали? Возможно, но вряд ли. Сосредоточился на тихих размеренных звуках, ровных, постоянных. Они должны подбадривать, но не подбадривают, напоминая терпеливый стук пальца в оконное стекло, повторяющийся снова и снова.

— Я кое-что видела, — сказала Соня другим, молодым голосом.

Скотт оглянулся:

— Что?

— В фильме, который ты смотрел у Колетты. Мужчина в черном… Очень глупо, только он точно смотрел на меня в окно с экрана.

— Смотрел?

Соня кивнула:

— Перед тем, как я убежала. Клянусь, прямо в глаза посмотрел. — Она сморгнула. — Я с ума сошла, да?

Скотт направился к надувному матрасу, лег с ее стороны. Она спиной прижалась к нему, чуть дрожа, еще холодные после недавнего выхода из дома волосы скользнули по его щеке. На другом краю Генри застонал во сне.

— Думаешь, с ним ничего не случится?

— В психическом смысле, ты хочешь сказать? По-моему, ничего.

Соня, видимо, не совсем удовлетворилась ответом, задержала дыхание, потом медленно выдохнула, как бы сдавшись.

— Он должен жить с тобой.

— Это не мне решать.

— Возможно, тебе.

— Что ты предлагаешь?

— Генри славный мальчик, — сказала она, — мозги у него хорошие. Но если надолго оставить его с Оуэном, он превратится в Оуэна. Тебе это известно не хуже, чем мне.

— Ну и что я должен сделать? — спросил Скотт. — Обратиться в социальную службу? Нанять адвоката? Выступить в суде против родного брата?

— Может, я знаю Оуэна лучше, чем ты. — Голос Сони шел откуда-то издалека. — Знаю, что Генри пробуждает в нем лучшие качества. Но ребенок заслуживает большего.

— Он не мой сын, — сказал Скотт. — Не мой, как бы мне этого ни хотелось.

— Да, — сказала она, и они долго лежали, не говоря ни слова. Ее дыхание стало глубже, ровнее, он решил, что она заснула, но Соня снова заговорила: — Знаешь, мы впервые по-настоящему проводим ночь вместе.

Скотт кивнул — хоть она его не видит, наверняка почувствует движение головы. Хорошо бы разглядеть ее лицо. Что-то в голосе, в интонациях и модуляциях напоминает о девочке, с которой он расстался. Почти не удивился бы, видя лежащую рядом с ним в темноте шестнадцатилетнюю Соню.

— Я еще не согрелась. — Она сонно перевернулась, вытянулась и уткнулась лицом ему в грудь.

Скотт поцеловал ее в лоб, она крепко прижалась к нему, задрожала и оттолкнула:

— Не хочу тебя разочаровывать. Я ни к чему такому пока не готова.

— Я тоже. Даже не думал.

— Врешь.

— Серьезно. Вдобавок, если ты не заметила, с нами в постели ребенок.

— В постели? — рассмеялась она.

— На надувном матрасе… Он наверняка сдуется. В любом случае мне писать надо.

— Правильно. — Смех вновь растаял слабым эхом. — Говоришь, как настоящий… — Последнее слово заглохло где-то в волосах и подушке. Не похоже на «писатель». Скорее всего, «Маст».

Скотт по-прежнему держал Соню в объятиях. Со временем ее дыхание выровнялось, углубилось, стало ритмичным, тогда он встал, понес ноутбук на кухню, включил свет. Подумал выпить джина и предпочел бутылку воды. Лучше, чтоб голова была чистая, насколько позволит дом, если позволит.

Что? Что ты делаешь и зачем, если на то пошло? Не приписываешь ли при этом архитектурной постройке чисто антропоморфные свойства?

Сначала ответим на легкий вопрос. Он собрался закончить отцовский рассказ. Конец близится, до него всего миля. В центре событий Фэрклот и девочка в голубом. Чем слабее становится клубок здравомыслия Фэрклота, тем больше силы набирает призрак. Со временем, на грани безумия, он осознает, что его пришествие в этот дом не случайность, а следствие — неизбежная причина и следствие готики Новой Англии. Двенадцатилетняя Розмари провела последние страшные дни здесь, в черном крыле Круглого дома, причем Фэрклот к этому как-то причастен. Как? Розмари умерла в восемьсот восьмидесятых годах, а действие рассказа разворачивается в девятьсот сороковых. Согласно хронологии, Фэрклот появился на свет лет через сорок после ее смерти. А отец Розмари? Какова его роль?

Скотт захлопнул крышку ноутбука.

И увидел.

Розмари Карвер стоит в кухонной двери, наблюдает за ним. Свет освещает бледное восковое лицо, съеденное и истаявшее до костей. В ней нет ничего призрачного и иллюзорного, нельзя назвать ее «призраком» в каком-либо традиционном смысле. Она стоит перед глазами, обладает массой, объемом, запахом — тем самым землистым кисловатым запахом, который шел от Генри, когда он якобы лежал рядом со Скоттом на надувном матрасе, а в действительности играл в другом конце комнаты.

Первая сознательная мысль подсказала, что тело Розмари продолжало расти после смерти, кости вывихнулись и искривились в тесной могиле. Остатки голубого платья повисли лоскутами отслоившейся кожи. Она побрела через кухню, и Скотт диагностировал деформацию таза, слыша скрип и скрежет сломанных костей в пересохших суставах.

Можно закрыть глаза. Когда открою, ее не будет.

Глаза не закрылись.

Девочка с неуклюжей легкостью ускорила шаг. Слышен скрип половиц у нее под ногами, чувствуется, как перед ней расступается спертый, застывший воздух. Она приближалась, заполняя поле зрения, загораживая все остальное. Запах стал совсем нехорошим, сильным, всепроникающим запахом человеческих останков и могильной земли, заполнил рот, ноздри, вызвал тошноту. Вскоре она будет так близко, что холодное лицо прильнет к его лицу, как глина. Поцелует ли он тонкие ледяные губы? Возникла жуткая уверенность, что поцелует.