Без покаяния
Шрифт:
Звякнул задвижкой вахтер.
— Чего такое, пока мать?!
— Ключи забыли!
Заскрипели мороженые доски проходной. Тут уж и до санчасти рукой подать!
Ключи — у Блюденова, а Блюденов, оказывается, в третьем бараке. Вот сука! Никогда не вешает ключей на место!
Побежал младший санитар в барак, а старший в санчасти остался обогреваться. Сосульки с усов сдирает, смотрит, как лекпом Дворкин с черными бутылками колдует. Разливает «адонис верналис».
«Сказать ему про нос у дубаря или не сказать? Обидишь, поди. Завтра в лес выгонит…»
А все же красное
— Слышь, Мосеич… — отчаявшись, махнул санитар на свои опасения рукой. — У него будто нос чевой-то покраснел. Пока несли… С морозу или как?
Дворкин, не отрывая глаз от горлышка бутылки, капал туда раствор марганцовки.
— Какой нос?
— Ну, у дубаря-то…
— Ты что? Эхвир нюхал, чи шо?
«Чи шо» — это лекпом Драшпуля передразнивает скуки ради.
— Побей Бог!
— Да уж побьет, побьет когда-нибудь! Не зазывай до срока-то! «Нос покраснел»! И придумает же олух… А это самое у тя не покраснело, пока ты туда без порток мотался?
На физии Дворкина сонное спокойствие и даже небрежение.
Ну вот, поди ж ты! Обиделся человек…
— А мне что! Мне один бес, было б сказано, — потупился санитар и начал смущенно вислые усы оглаживать. Но попал случайно в самую уязвимую точку рассудка. «Было б сказано!..» А вечером, по темному, гляди, это же самое будет сказано оперсосу. А там доказывай, что ты не верблюд!
— Чего с носом-то? Чле-но-раз-дельно толкуй, хмырь!
— Ну, навроде как покраснело малость… На самой пипке — кружок такой, теплый…
Ах ты, мать моя грешница! И подохнуть эти собаки не могут смирно, по-человечески! Шпана и есть шпана! Уж чего они только не вырабатывали перед лекпомом! И градусы набивали щелчком, и мастырки делали — такие язвы, что и в год не залечишь, и саморубством занимались, и настой махорки пили… Теперь этот объедок вроде с того света собрался выпрыгнуть!
Тут пришел Блюденов с санитаром, бросил связку холодных ключей на стол. Ключи звякнули, поехали к бутылкам.
Дворкин отхаркался.
— Ты, Спиридон, пройди-ка с ними до морга. Там у него чтой-то с носом подеялось, говорят.
Блюденов завернул матом — по морозу ж ходить! Однако двинулся к вахте, как-никак подчиненный.
Снова бежали рысцой через проходную, снова обдавали их машины теплом и снегом. Свернули на узкую тропинку, за сугроб, к елочкам…
Что за черт!
Блюденов первый остановился. По-волчьи, всем телом повернулся, хмуро оглядел обоих. В отмороженных его глазах ворохнулось что-то дикое, как у бандита, поднимающего руку на жертву.
— Куда вы его дели, мерзавцы?
Мать честна! Пустые носилки! И простыни казенной нету, и шапки. Все упер, паразит!
— Может, вы его за стенку притырили? — заорал Блюденов. — На понт хотите взять?!
Старший перекрестился:
— Побойся Бога… Что ты!
Мороз к земле жмет, дыхание перехватывает. Блюденов налился красным соком, как бурак.
— Ну, куда задвинули-то? Некогда шутить мне с вами!
Санитары опять руками разводят: пропал дубарь! Нигде нету. И за углом смотрели, и под кустиками. Шапку под хвойными ветками обнаружили, а самого нет.
— Может,
он на елку залез с перекоса мозгов?И на елке нету. На елку и здоровый не влезет…
Отступил старый санитар в сторонку, шапку снял, крестится. На серебристом насте, с ночной пороши, у края дорожки — свежие отпечатки босых пальцев. Пустые, легкие отпечатки плосковатых ступней по мягкому снегу — будто Иисус Христос прошел воздушно, невесомо и в небо вознесся… В ад или в рай?
— Вот он, курва, топтался! — возликовал младший. — Нашлась пропажа. По крайней мере, овчарку уже можно вызывать, а дальнейшее уж от собаки будет зависеть…
Следы, однако, обрывались у накатанного тракта.
Блюденов почесал в затылке. Невеселая история, мать его за ногу! Вахтеру доложить надо, и побыстрее, не то беды не миновать! Пропал заключенный!
Вахтер страшно вылупил глаза, схватился за телефон. В вохре объявили тревогу, всех подняли на ноги — и людей, и собак. Проводники с овчарками первыми пробежали вокруг зоны. Панический собачий лай взбудоражил зону и вольный поселок. Главный кобель с волчьим загривком хорошо взял след, но прошел лишь пять шагов до наезженной колеи и заскулил тоненько, яростно скребя когтями дорогу. А потом виновато поднял морду к хозяину: мол, кругом все соляркой и керосином обрызгано, тут розыск надо пускать по вашей части…
Дубарь Сенюткин как в воду канул.
Через два часа после неудачных поисков помкомвзвода Белобородов дал по уставу опермолнию. По всем дорожным заставам, по лагерным отделениям, окрестным лесопунктам и колхозам, воинским подразделениям, по железной дороге: «Заключенный Сенюткин, он же Мороз, он же Синицын, 1925 года рождения, из крестьян, осужденный по ст. 162 Уголовного кодекса, рецидив, находится в побеге… Просьба принять все меры к розыску, доставить по месту отбытия живым или мертвым…»
10
Неисповедимы пути человеческие!
Тот же лютый мороз, что с началом зимы медленно и неотвратимо убивал Леньку, тот же проклинаемый каждодневно мороз, от которого не мог человек спастись ни на делянке, ни в кондее, — он и спас Леньку от деревянного бушлата.
Все очень просто вышло, как после соображал сам беглец.
В хилом Ленькином теле был сорок один градус жары, и эти-то градусы едва не задавили его ослабшего сердца. Сердце неслышно, из последних сил пиликало за грудницей. Никакого пульса уже не прослушивалось, посипел Ленька, оскалился, шагнул уже одной ногой в иное царство, в будущее…
Но сердце-то было молодое, как сказал доктор Харченко. А тут еще вынесли Леньку на сорокаградусный мороз почти голого.
И схватились меж собой в смертельном поединке эти две пагубные температуры — нездоровый душевный жар и собачий холод окружающего мира. И осадили наружные градусы внутренний перегрев. Минус на минус — всегда плюс, как сказал бы Толик.
Стала понижаться в теле жара, спала на два-три критических градуса, а живой душе как раз это и нужно было. Возликовало сердце, застукотело на прохладе с отвагой, и нос, видно, от этого покраснел.