Без семи праведников...
Шрифт:
А почему это чужая подлость должна ужасать подлеца? Чему тут ужасаться? Тристано д'Альвелла понимал убийцу: не причины деяний, но логику поступков. Не одобрял, но случись надобность убить ему самому — он поступал бы столь же осмотрительно и здраво. «…Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана…»
Да, неожиданно понял он, это так. Но это в равной степени можно отнести и к нему самому. Это он — двигающийся покойник, кадавр, червивый труп, давно утративший различение добра и зла, в нём тоже вспухают зловонные фурункулы тупого безразличия, и тихо смеётся дьявол…
Тристано сжал зубы и с тихим стоном потряс головой, пытаясь прогнать
…Разговор с Густаво Бальди ничего не прояснил. Более того, шельмец сумел полностью оправдаться! В день убийства синьоры Черубины он не отходил от герцогов, присутствовал не только на приёме, но и на охоте и на ужине. Его видели все! А когда несчастного Джезуальдо Белончини с башни сбросили — они сидели втроём с Ипполито и Антонио в зале приёмов, как раз семь на башне пробило, и крик его жены раздался. Оба они — и Фаттинанти, и Монтальдо — могут поручиться, что он до того целый час никуда не отлучался! И охрана его видела, и челядь. И что же? Так и оказалось.
Песте спросил, где всё это время ошивался Мороне? Оказалось — ещё утром в день убийства с поручением герцога уехал в Пезаро, должен вернуться только через два дня. Незадача. Чума отвёл в сторону донну Валерани. Мороне не было в замке при убийстве Белончини, а это обеляло мерзавца и от подозрений в убийстве Черубины. Донна Глория тоже понимала это.
— Вообще ничего не понимаю. Если это не Мороне, то кто?
— Мимо тебя никто не проходил?
Глория покачала головой.
— Челядь мелькала, да я лиц не замечала, а тех, с кем здороваться бы пришлось, кроме Лавинии, — никого не было.
Чума безнадёжно вздохнул. Тут к ним подошла Дианора ди Бертацци.
— Размышляем, кто мог прикончить Белончини, — просветил её шут.
— Врагов у него, кроме тебя, не было, — уныло пробормотала Дианора.
— Это не я, — уверил её Чума.
— Я понимаю, все подумали, что твоих рук дело, да Портофино рявкнул, что с тобой был, и если ты виноват, так и он тоже. Все и умолкли.
Дальнейшее расследование, продолжавшееся целый день, зашло в тупик.
На следующий день, в воскресение, после проводов герцогинь, направившихся к Тысячелетнему Скиту и сопровождаемых каноником Дженнаро Альбани и охраной, придворные ещё оставались на внутреннем дворе. Бьянка Белончини отбыла домой для похорон супруга. Грациано ди Грандони, дождавшись, пока вдова исчезнет за воротами, облегчённо вздохнул, перекрестился, вышел из своих покоев и направился к Глории Валерани и Дианоре ди Бертацци, стоявшим неподалёку от Тристано д'Альвеллы и герцога — рядом с Бениамино.
Появление его не осталось незамеченным.
— Вы только посмотрите на этого негодяя, — прошипела донна Бартолини. — Всё равно, рано или поздно вся правда проступит, всем станет ясно, что это ваших рук дело, — и, заметив усмешку Чумы, ядовито спросила, — вы не согласны?
— Мужчина может согласиться с женщиной, только сойдя с ума, моя донна, — Грациано ди Грандони утомлённо улыбнулся, — но на меня, штатного дурака, это не распространяется. Мне не с чего сходить.
— Вы ошибаетесь, Грациано, третьего дня, я сказала вам, что к обеду будет дождь, и вы согласились со мной, — мягко поправила шута Дианора ди Бертацци.
— Верно, — исправился шут, — надо внести коррективы в моё утверждение, дорогая Дианора. Мужчина может согласиться с женщиной в двух случаях: если он безумен или обсуждаемый вопрос ему глубоко безразличен.
— Есть и третий вариант, дорогой Грациано, — вздохнул Бениамино ди Бертацци.
— Третий? Не пугай меня, Бениамино… я не вижу его.
Ди Бертацци снова вздохнул, махнул рукой, но промолчал.
Между тем герцог, откровенно радовавшийся отъезду супруги, отношения с которой были у него весьма сложными, сообщил приближенным, что подготовка к турниру почти завершена. Он хотел порадовать этим развлечением Гонзага, но тот спешил в Рим, теперь же турнир был приурочен к Троице. Так как места
в городе не хватало, турниры уже много лет проводились в низине на Тутовой поляне, куда брали с собой походные шатры, предпочитая их простор тесноте городских постоялых дворов. Каждый стремился роскошью своего выезда затмить всех остальных, к месту проведения турнира стекались реки повозок из соседних сёл, устраивая ярмарку съестных припасов, одежды, оружия и доспехов.— Ты участвуешь, Грациано? — спросил герцог шута.
Чума кивнул. Его герб был выставлен для участия одним из первых.
— Но учти, Чума, — смеясь, бросил ему герцог, — если ты позволишь себе на турнире эскапады в адрес дам…
Шут покачал головой и, кривляясь, проронил.
— Клянусь верой, жизнью и честью, мой повелитель, что не стану никого умышленно поражать острием меча или бить ниже пояса, не прикоснусь к тому, чей шлем упал, и не скажу ни об одной даме или девице… правды, и да простит мне грех лжи мой духовник… — тут ди Грандони помрачнел и умолк.
Он вдруг вспомнил, что на прошлом турнире Джезуальдо Белончини осмелился вякнуть ему, что, хоть он дворянин и рыцарь, но его низкое шутовское ремесло не даёт ему права участвовать в боях наравне с аристократами. Сказано это было по окончании ристалища, и Песте вполголоса пообещал на следующем турнире стукнуть Белончини затупленным мечом плашмя по лысой макушке. Сказал он это, положим, просто отводя душу, пошутил, но вот — кто-то опередил его. И был серьёзен.
Герцог между тем сообщил Аурелиано Портофино, только что отслужившего мессу за удачное паломничество герцогинь, что епископ Нардуччи просил и его присутствовать на турнире. Инквизитор кивнул. Хотя церковь много посодействовала изменению турнирных схваток, превратив смертельные поединки в театральные представления, запретить их совсем не могла, да и не хотела: мужская удаль должна где-то показывать себя, пусть же делает это на публике, а не на дуэльных единоборствах по кустам.
Девицы восторженно зашептались. Турнир был не только ристалищем рыцарской доблести, но и показом последней моды. Каждая фрейлина сочла бы себя обесчещенной, не появись она перед мужчинами в ложе в новом платье. Донна Бартолини обратилась к мессиру Ладзаро Альмереджи с вопросом, чьи цвета он наденет на турнир? Главный лесничий побледнел при мысли, что придётся натянуть на себя цвета этой потаскушки, но тут же и воспрянул духом, сообщив красавице, что на нём будет её любимый цвет. Он и забыл, что заказал новый плащ, совпавший с зелёным полем на гербе Бартолини. Донна Франческа зарделась, как маков цвет, а синьорина Гаэтана ди Фаттинанти окинула мессира Альмереджи взглядом презрительным и неприязненным.
После отъезда каноника Альбани кружек «философов» поредел: Ладзаро Альмереджи был занят расследованием, часто приходивший наставник принцесс Сагарелли не появлялся в их части замка, испуганный слухами об убийствах. Поэтому приходили только трое — Григорио Джиральди, Наталио Валерани и Антонио Фаттинанти. В эти дни они тоже обсудили произошедшее, как сказал Джиральди, «с философской точки зрения» Но философия, «мать всех наук», увы, ничего не проясняла. Надо сказать, что все трое пребывали скорее в недоумении по поводу свершившегося, нежели ужасались или осуждали убийство Верджилези и Белончини.
— Просто не могу понять, кто это мог бы сделать, здесь все свои, — обронил Джиральди.
— Каждый убийца, вероятно, чей то хороший знакомый, — отозвался Валерани.
— Но это, видимо, решительный и умный человек, — сказал Фаттинанти, — проделано всё мастерски.
Валерани кивнул.
— Если бы желание убить и возможность убить всегда совпадали, кто из нас избежал бы виселицы? Ведь нет проблемы, которую нельзя было бы решить длинным ножом или склянкой с ядом.
— Да, но убийство ради мщения, злобы или выгоды — ещё не настоящее и чистое Зло, — заметил Джиральди, — чистым оно будет, когда убийца, помимо выгоды, на которую он рассчитывает, получает наслаждение от содеянного.