Без семьи

Комья грязи летели в наш экипаж и покрывали нас черными брызгами; скверный запах наполнял улицы. Неужели вся Англия такова, как этот грязный каменный город, называемый Лондоном?

Мы ехали уже довольно долго, с тех пор как вышли из конторы «Грэсс и Гэлли». Все, казалось, подтверждало, что мои родители живут за городом. Мы с Маттиа держались за руки, и я при мысли о том, что скоро увижу своих родителей, крепко сжимал его руку. Мне хотелось сказать ему, что больше, чем когда-либо, считаю его своим другом.

Однако, вместо того чтобы выехать за город, мы очутились на еще более узких улицах и услышали свисток паровоза.

Мне показалось, что мы кружим на одном месте; наш кучер замедлял ход, как будто отыскивая дорогу. Вдруг он резко остановился и открыл окошечко.

Снова начался разговор – вернее, спор. Маттиа объяснил мне, что кучер не желает ехать дальше, так как не знает дороги. Спор продолжался; кучер и старик злобно перекликались через окошечко. Наконец старик отдал деньги ворчавшему кучеру, вылез из кэба и снова произнес «пст, пст.»; мы поняли, что он предлагает нам следовать за собой.

Мы очутились среди тумана, на грязной улице. Перед нами была ярко освещенная лавка, и свет газа, отраженный в зеркалах, позолоте и граненых бутылках, проникал сквозь туман, освещая улицу.

Это был бар, где торговали различными сортами водки.

– Пст, пст… – повторил наш вожатый.

И мы вместе с ним вошли в бар.

Никогда до сих пор я не видел такого великолепия: повсюду зеркала, позолота, серебряная стойка. Только люди, стоявшие перед этой стойкой или опиравшиеся на стены и бочки, были одеты в жалкие лохмотья, а их голые грязные ноги как будто вымазаны не успевшей высохнуть ваксой.

Подойдя к серебряной стойке, наш провожатый велел подать себе стакан белой, приятно пахнувшей жидкости. Выпив ее залпом с такой же жадностью, с какой некоторое время назад глотал туман, он вступил в разговор с человеком, подавшим ему стакан. Нетрудно было догадаться, что он просил указать ему дорогу.

Наконец мы снова пошли за своим провожатым. Теперь улица была такой узкой, что, несмотря на туман, мы видели дома, стоящие по обеим сторонам. От одного дома к другому через улицу протянуты были веревки, на которых висели белье и какое-то тряпье.

Куда мы шли? Я стал беспокоиться. Маттиа поглядывал на меня, но ни о чем не спрашивал.

С улицы мы вошли в переулок, прошли его, затем через какой-то двор вышли в другой переулок. Дома здесь были беднее, чем в самой бедной деревушке Франции. Многие были просто сколочены из досок, как сараи или хлева, но, однако, это были жилые дома: на порогах стояли простоволосые женщины и копошились дети.

Там, где слабый свет позволял что-нибудь видеть, я различал бледных, с белыми, как лен, волосами женщин и полуголых ребятишек, еле прикрытых лохмотьями. В одном из переулков мы увидели свиней, рывшихся в какой-то вонючей луже.

Наш провожатый все шел и шел вперед. Несомненно, он заблудился. Вдруг к нам подошел мужчина в длинном синем сюртуке и в шляпе с лакированным ремешком. На его рукаве находилась черная с белым нашивка, а у пояса висела палка. Это был полицейский.

Снова начался долгий разговор, а затем мы двинулись в путь под предводительством этого полицейского. Мы проходили по переулкам, дворам, кривым улицам, мимо каких-то совершенно развалившихся домишек. Наконец мы остановились на одном дворе, посередине которого находилась небольшая лужа.

– Вот Двор Красного Льва, – сказал полицейский.

Я был настолько взволнован, что не помню, как открылась дверь, в которую он постучал. Но с того момента, как мы вошли в просторную комнату, освещенную лампой и огнем горевшего очага, мои воспоминания становятся яснее.

Перед огнем, в соломенном кресле, сидел неподвижно, как деревянная статуя, седобородый старик в черном колпаке. За столом сидели: мужчина лет сорока, с умным, но мало приятным и злым лицом, одетый в серый бархатный костюм, и женщина с распущенными белокурыми волосами, спускавшимися на клетчатую шаль, завязанную крест-накрест. Взгляд ее выражал безразличие и равнодушие, а движения были апатичны и вялы; тем не менее в молодости она, по-видимому, была красива. В комнате находилось еще четверо детей, два мальчика и две девочки. Все они были блондины, с такими же льняными волосами, как у матери. Старшему из мальчиков было лет одиннадцать-двенадцать, младшей девочке – не более двух лет, и она еще ползала.

Я успел рассмотреть их всех раньше, чем наш провожатый из конторы «Грэсс и Гэлли» кончил говорить.

Что он говорил, я почти не слышал – вернее, не понял. Только фамилия Дрискол, моя фамилия, как сказал мне господин в конторе, дошла до моего сознания.

Глаза всех присутствующих, даже неподвижного старика, обратились к Маттиа и ко мне; только младшая девочка была занята Капи.

– Кто из вас Реми? – спросил по-французски мужчина в сером бархатном костюме. Я сделал шаг вперед:

– Это я. – Ну, мой мальчик, обними своего отца Думая раньше об этом моменте, я представлял себе, с каким чувством счастья брошусь в объятия своего отца. Теперь я не находил в себе этого чувства. Однако я подошел и поцеловал его.

– Вот твой дедушка, твоя мать, твои братья и сестры, – продолжал он.

Прежде всего я подошел к матери и обнял ее. Она позволила мне себя поцеловать, но сама не поцеловала меня, а только проронила какие-то два-три слова, которых я не понял.

– Пожми руку дедушке, но будь осторожен, он парализован, – сказал мне отец.

Я подал руку братьям и старшей сестре. Когда я хотел взять на руки младшую, она оттолкнула меня, так как все ее внимание было обращено на Капи.

Переходя от одного к другому, я негодовал на самого себя. Что это значит? Я не испытывал ни малейшей радости оттого, что находился в своей семье. У меня есть отец, мать, братья и сестры, есть дедушка; наконец-то мы вместе, а я совершенно равнодушен! Я ждал этой минуты с лихорадочным нетерпением, я сходил с ума от радости при мысли, что буду теперь иметь семью, родителей, которых смогу любить и которые будут любить меня. – и что же? Я чувствовал себя смущенным, с любопытством разглядывал их и не находил в себе ни капли нежности, не мог произнести ни одного ласкового слова! Неужели у меня такое черствое сердце и я недостоин того, чтобы иметь семью?

Но мне не дали времени предаваться своим чувствам.

– А это кто же? – спросил отец, указывая на Маттиа. Я объяснил ему, что нас с Маттиа связывает большая дружба и что мы друг друга очень любим.

– Ему, верно, захотелось повидать новые места! – сказал мой отец.

Я хотел возразить ему, но Маттиа перебил меня:

– Вот именно, – заявил он.

– А где Барберен? – продолжал мой отец. – Почему он не приехал с вами?

Я рассказал, что Барберен умер и что я был сильно огорчен, когда, придя в Париж, ничего не мог узнать о своих родителях.