Без срока давности

— Не помню.

— Вспомните, этот профессор тоже работал в лаборатории Могилевского?

— Я не отрицаю, но просто его не помню.

А еще через неделю Берия полностью ушел в себя и добиться хоть какой-то откровенности от него стало нелегко.

— Кто был инициатором опытов по применению наркотиков к лицам, находившимся под следствием? — попытался продолжить свою обвинительную линию Руденко на очередном допросе Берии.

— Первый раз слышу. Мне об этом ничего не известно.

— Позвольте, Лаврентий Павлович. Ну разве вам не было известно о том, что Могилевский с группой исследователей Второго управления занимался в сорок первом — сорок третьем годах опытами по применению наркотиков к подследственным по так называемой им «проблеме откровенности»?

— Мне ничего об этом не известно.

Руденко снова оглашает показания Могилевского, которые уже приводились выше. Берия долго раздумывал, понимая, куда клонит Прокурор Союза, потом ответил:

— Это чудовищное преступление. Но я об этом первый раз слышу, — и развел руками.

Он хорошо сознавал: одно дело проводить испытания смертоносных ядов над людьми, приговоренными судом к расстрелу (за что Берия не отвечает), — здесь весь вопрос сводится лишь к отступлению от установленного порядка приведения смертного приговора в исполнение. Другое — ставить под угрозу жизнь и здоровье людей, еще не прошедших процедуры правосудия, такого, какое оно есть. Это уже преступление против человечности, что четко зафиксировано в решении Международного трибунала в Нюрнберге. В этом Берия признаваться не намерен.

— Я категорически утверждаю, что мне все это не было известно, — продолжал упорствовать он.

— Как же вы могли не знать об этих опытах, если они проводились во вверенном вам учреждении целой группой и над многими подследственными?

— Мне это не было известно.

Что тут можно сказать? Тактика проста до примитивности. Кое-что знаю, один-два раза санкционировал, слушал доклады о результатах. На большинство же прямо поставленных вопросов следует короткое: не помню, не известно, первый раз слышу. Про Меркулова даже не заикнулся. Такие вот перепады в показаниях Берии. Вы уж, мол, следователи и прокуроры, сами разбирайтесь, оценивайте, решайте, где тут искренность, а где голословное признание «под воздействием обстоятельств». Что же до возникающих сомнений, то они во все времена истолковывались только в пользу обвиняемого и подсудимого.

Вот и автор поначалу несколько засомневался. Может, действительно за столько лет Лаврентий Павлович всего пару раз мельком видел Могилевского и не имел ничего общего с его неблаговидными делами? Может, и впрямь, все совершалось в обход всесильного наркома, за его спиной? А что, если Могилевского и в самом деле заставили подписаться в протоколах допросов под заранее сочиненными следователями «нужными» показаниями?

Подобных примеров в те времена было сколько угодно. Видимо, аналогичные раздумья появились и у Прокурора Союза ССР. Иначе почему Руденко решил подойти к Берии с другой стороны? И интуиция опытного знатока следственной тактики себя оправдала. Берия явно ослабил бдительность — и попался.

— Вам предлагается еще одна выдержка из показаний Могилевского: «В последнее время наша техника обогатилась возможностью весьма мелкого микроскопического распыления. Мною была поставлена эта тема для разработки в пятидесятом году вместе с майором Хотеевым, но была сорвана полковником Железовым. У меня есть предложения по использованию некоторых новых веществ как снотворного, так и смертельного действия — в осуществление этой вполне правильной вашей установки, данной мне, что наша техника применения наших средств устарела и необходимо искать новые пути…» Правильно ли пишет Могилевский?

— По существу, Могилевский пишет правильно. По этим вопросам я неоднократно принимал работников лаборатории, в том числе и Могилевского, фамилию которого я, очевидно, забыл.

Ну наконец-то! Руденко даже облегченно вздохнул, поднялся из своего кресла, подошел к секретарю-стенографисту, который вел протокол, наклонился и перечитал запись последнего признания Берии: «По этим вопросам я неоднократно принимал работников лаборатории, в том числе и Могилевского…» Казалось бы, в признании фигурирует небольшая и неконкретная деталь, так сказать, общее обстоятельство. Но как дорого оно стоит! Особенно слово «неоднократно». Ведь это уже признание существования системы в целом направлении работы. По пустякам спецов из какой-то лаборатории нарком принимать не будет. Для Руденко это важно было еще и потому, что Хрущев постоянно требовал от Прокурора СССР одного: получить признания Берии в преступлениях. Такого впрямую Роман Андреевич вряд ли добьется, Берия хитрый и умный противник. Он не станет собственными руками затягивать петлю на своей шее. Лаврентий Павлович после каждого допроса пишет гневные жалобы то Хрущеву, то Маленкову. Пока ничего конкретного ему не вменили. А потому он клянется своим бывшим соратникам в дружбе, любви, преданности, просит сохранить жизнь, пишет о готовности принять как должное любую ссылку, изгнание… Его нежная плоть содрогается от одной мысли, что ее отдадут на съедение червям, и бывший маршал дергается, как поросенок на веревке. Но теперь уже можно говорить, что Лаврентий Павлович признался в том, что не посредственно руководил спецлабораторией, санкционировал «неоднократно» опыты над людьми по испытанию смертоносных ядов. Сейчас важно удержать достигнутое, не поссориться с обвиняемым, сохранить установившийся психологический контакт. Ведь одно дело — показания других лиц в отношении Берии и совершенно иное — его признания, скрепленные собственной подписью.

— Интересно, а почему Могилевский обращается лично к вам со своими услугами в пятьдесят третьем, когда его уже осудили и отправили отбывать наказание?

— Я не видел его заявления. Почему он обращается ко мне — не знаю.

— Тогда объясните другое очень любопытное обстоятельство. С какой стати в апреле пятьдесят третьего года, после подачи заявления на ваше имя, Могилевский был немедленно этапирован из Владимира в Москву, переведен во внутреннюю тюрьму МВД СССР и министерством был поставлен вопрос о целесообразности дальнейшего его содержания под стражей?

— Мне это неизвестно, — блеснул стеклышками очков Лаврентий Павлович. Он явно уже устал. Допрос длится седьмой час. На лбу капельки пота. И снова обвиняемый попался.

— Вы говорите неправду. Мы проверили. Заявление Могилевского поступило в МВД СССР на ваше имя двадцать девятого апреля пятьдесят третьего года, и в тот же день (какая оперативность! — Авт.) бывший ваш заместитель Кобулов дал задание Влодзимирскому немедленно проверить дело Могилевского и доложить. Кобулов докладывал вам об этом деле — это тоже проверено.

— Совершенно не помню. Спросите лучше у него.

Конечно же Лаврентий Павлович все вспомнил. И заявление Могилевского, и разговор о нем с Судоплатовым, который высоко отозвался как о медицинских талантах Григория Моисеевича, так и о его актерских данных: никто так искренне и доверительно не мог войти в роль, разговаривать с «пациентами», так оперативно и легко вводить яд намеченным жертвам, которых, по словам Могилевского, было несколько десятков. Берии и самому нравился расторопный и схватывающий на лету любую мысль Могилевский. Он был свой, знающий, опытный, замаранный всеми этими ядовитыми делами и оттого вдвойне преданный им человек. Теперь, если его освободить из тюрьмы, он с удвоенной энергией примется за работу и пойдет на выполнение любого приказа, даже на устранение Хрущева или Маленкова. А то, что их придется убирать тихо и без скандалов, Берия не сомневался. Потому-то он и вызвал Кобулова, чтобы тот затребовал дело из архива, изучил его, а самого заключенного перевел в Москву и содержал не в Бутырках, а в своей вотчине, что, собственно, и было сделано 7 июня 1953 года.

До ареста Лаврентия Павловича оставалось девятнадцать дней. К той роковой дате, 26 июня, Могилевский находился, можно сказать, у своих — во внутренней тюрьме на Лубянке, волновался, ожидая, что его вот-вот вызовет сам товарищ маршал советской госбезопасности. Но Берия почему-то все откладывал встречу. Видно, не отпускали другие проблемы. И не успел…

Весьма точно ситуацию отразил следователь по особо важным делам Прокуратуры Союза ССР Цареградский в своем заключении от 24 февраля 1955 года, где записано: «Разоблачение врага народа Берии и его заговорщической группы помешало освободить Могилевского из-под стражи».