Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Пусть сильнее грянет буря! — продекламировал из подоблачья Могутный-Надмирской.

— Господи, спаси и помилуй нас, трижды проклятых! — прошептал я.

И в этот миг вспыхнуло! И жалкое солнце ослепло! И белое стало черным, а тайное — явным. Земля вдруг всколыхнулась и погибельно ушла из-под ног. Божий мир сатанински перекривился и стал опрокидываться. «Как, и я лечу?! Зачем, куда?!» — обмирая, подумал Тюхин, и это было последнее, о чем он успел подумать…

Тонущий крейсер с поднебесной высоты казался каким-то невзаправдашним, матросики, сыпавшиеся с его бортов в розовые волны, игрушечными. «Ну да, ну да, ведь это же сон», — успокоил себя чудом спасшийся. Крылатый конь Пегас, волшебно подхвативший его всего лишь за миг до гибели, летел вдоль берега. Тюхин сидел верхом, судорожно вцепившись в гриву, и седые волосы его стояли дыбом от встречного ветра. В ушах звенело. Мимо проносились жалкие ошметья разодранной атомом Гадины. Вблизи они были серенькие, как клочья тумана, безликие и напрочь лишенные какого-либо смысла.

Чудом удержавшийся на плаву флагман, выиграл бой. «Но не войну, увы, не войну!» — ища глазами дельтаплан, подумал Тюхин.

Слева было море, справа, за скифской ковыльной степью, — рассветные горы. Это, должно быть, с них стекала рассекшая полуостров надвое река изгибистая, стремительная, вся в перекатах и бурунах. Вода в этом трансфизическом Салгире была ярко-алая, как кровь из горла чахоточника. «Так вот, вот почему оно такое розовое, — догадался Тюхин. — Бог ты мой, а какого же еще цвета может быть море, в которое впадают такие реки?!»

Тюхин снизился.

В дьявольском компоте пурпурной стремнины мелькали трупы, обломки разбитых вдребезги плавсредств, могильные кресты, обезображенные ужасом лица утопающих. Судя по всему, и в горах шла схватка. Беспощадная, до полной и безоговорочной победы.

«И вечно! И где бы мы, окаянные, ни были, куда бы не устремлялись! О, неужто же хорошо только там, где нас, тюхиных, по счастью еще не было?!» — И только он подумал об этом, как где-то совсем близко, прямо под ним, застрочил «калашников», хлопнула граната.

Высекая искры подковами, она скакала вдоль берега на белом арабе голая, одногрудая, как древняя обитательница здешних легендарных мест, стреляющая от живота короткими очередями. Тот, в кого пыталась попасть Иродиада, находился на другом берегу кровавой реки. Злобно посверкивая пенснэ, он отстреливался из именного браунинга. Враг только что переплыл реку, а посему был окровавлен с ног до головы.

— Тю-юхин! — заметив меня, закричала Иродиада Профкомовна. — Он уходит, он уйдет, Тюхин! Ах, ну сделай же что-нибудь!

— Это кто, это Зловредий Падлович? Ты берешь его замуж?

— Я хочу взять его за яйца, Тюхин! — гневно вскричала моя бывшая совратительница.

— Любо! — откликнулся я. И белый араб внизу заржал, и мой Пегас тревожно отозвался.

Я сунулся в седельную сумку. О да, предчувствие и на этот раз не обмануло! Верный всуевский «стечкин» находился там.

— Держись, Кастрюля!

Я вытащил пистолет, я передернул слегка заржавевший затвор и в это время Кровавый Очкарик выстрелил.

Надо отдать должное — стрелял он отменно. Я вскрикнул, я схватился за грудь — за самое что ни на есть сердце!..

— Ах! — вскрикнула Иродиада.

— Эх! — горестно оскалясь, вскрикнул Пегас.

Пересиливая боль, я, почти не целясь, выстрелил ответно и теперь мы уже все втроем — Иродиада, Пегас и я — хором вскрикнули:

— В яблочко!

— Нена…! — взблеснув проклятущими стеклышками, прохрипел смертельно раненый вампир. — Ты по… ты почему не умираешь, Тюхин?

— Значит, так надо! — по-солдатски бесхитростно ответил я и дунул в ствол, как одна моя знакомая.

Только после этого я позволил себе потерять сознание…

Пусто и одиноко было на вершине пропащей, поросшей бурьяном горы. Только ветер гудел в ушах, да хрумкал полынью мой крылатый спаситель. Это он, Пегас, принес меня, уже бездыханного, сюда. Выходил, заживил рану лошожьей магией, целительной травяной жевкой. В холоде ночи он грел меня теплом большого, екающего селезенкой тела, прикрывал широкими крыльями от дождей. На третьи сутки я стал бредить стихами, на седьмые ожил. Беззаветная Иродиада загнала чертову дюжину коней, торопя мое выздоровление. На девятый день она, вся белая от волнения, крепко поцеловала меня и, присвистнув, умчалась в мятежный Гомеровск. Я долго смотрел ей вслед, пытаясь осмыслить последние, сказанные на прощанье слова: «Положиться можно только на Констанцию, Тюхин!». «Ты имеешь в виду Конституцию?» — устало переводя дух, спросил я. «Я имею в виду антигосударственные проявления, стерженечек ты мой!..»

Больше мы с ней так и не увиделись.

Смеркалось. Внизу, у моря, в двух райских, сросшихся, как пивные ларьки на Саперном, городках — Садовске и Гомеровске — зажигались первые трепетные огоньки. Лаяли собаки. Пахло жареной кефалью. Когда над головой, по-южному разом, включилась здешняя астрология, когда взгорбки и всхолмья Полуострова растворились во тьме и невозможно стало различить, где звезды земные, а где небесные, — крылатый мой конь — серый в яблоках — в честь самого удачного в жизни выстрела — друг, товарищ и брат мой Пегас, шумно вздохнув, сказал:

— А что, Витюша, может, все же тряхнем стариной, елки зеленые?!

Простреленная навылет грудь моя сладко и томительно заныла. Речь шла вот о чем. По его словам, в трех часах лета от Лимонеи, на седьмом небе простиралась благословенная Эмпирея, страна буйных синих трав, высоких помыслов и воздушных замков. Раньше, когда он заводил разговор о нашем возможном туда бегстве, я только отмахивался: курица, мол, не птица, а я, Тюхин, уж никак не ангел небесный. Но судя по какому-то особенному, звездному блеску его карих, чуть навыкате, глаз — сегодняшний вопрос был поставлен ребром.

— Ну, так летим или нет? — нетерпеливо копнув землю копытом, спросил Пегас.

Я невесело улыбнулся.

Что и говорить, погостить у Муз, на брегах экологически безупречной Иппокрены, поскрипеть гусиным перышком вдали от этого безумного бардака — это дорогого стоило! Смущало лишь одно: заветная дверь в подвал, надежда найти которую ни на мгновение не покидала меня, находилась, конечно же, не на седьмом небе…

Вздохнув, я обнял его за шею.

Где-то далеко в ночи сухо щелкнул выстрел. Взлаяли псы. Я ворохнул полешко и мириады гаснущих на лету искр устремились в звездную высь…

На рассвете разбудил неведомо откуда взявшийся Петруччио. Бестолково маша крыльями, он тревожно возвестил:

— Эх, пр-ропадем!.. Полундр-ра!..

О, если б это была его очередная дурацкая шуточка! Увы — дивные райские городишки были окутаны дымом. Пожары полыхали сразу в нескольких местах. Татакал пулемет. Дороги, полные беженцев, шевелились, как щупальца несусветного осьминога. Стало страшно.

— Имя же вам — Содомск и Гоморровск, — глядя с-под ладони, догадался я, новый Свидетель и Очевидец.