Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
До сих пор ума не приложу, как я оказался под другим небом, - не синим и не голубым, а жовто-блакитным. И уже не память, а некое совершенно безошибочное беспамятство вело по саманным заулкам. Домики были сплошь одноэтажные, беленные известкой, в мальвах, как в детстве. У водяной колонки посыпал дождь - крупный, черный, как спелая шелковица. Дождины были сладкие, пачкучие. Ни с того, ни с сего я вдруг свистнул в два пальца и побежал - вприпрыжку, как за железным обручем! И когда за банными акациями сначала робко сверкнуло, словно улыбнулось, а потом, как женщина в халатике, - ах!
– и открылось - да такое солнечное, такое манящее, что слезы хлынули из глаз, - оно, море - и я задохнулся, и ноги вмиг отяжелели - минуточку, минуточку! нельзя же так, сразу!
– я схватился за грудь, как пулей пронзенный предчувствием,
Море, теплое, тихое праморе моего пришествия в мир хлюпало волнами внизу. И были ступеньки из плитняка, и Горбатый Камень, с которого я впервые нырнул солдатиком, и одинокий парус, и, разумеется, чайки, одну из которых звали Крякутный-Рекрутской. Все было на месте, даже перевернутый, с дырой в днище баркас, через нее-то я однажды и вылез, как выродился по второму разу: "Мама, мама, я стихи сочинил!.."
Все было, как тогда, в солнечном сталинском детстве, только вот само синее море, оказалось вовсе не синим. И не голубым. И даже не мраморно-зеленым. Море, открывшееся моему изумленному взору, было розовым на цвет, таким розовым, что я испуганно схватился за глаза - Господи, да уж не в очках ли я?! Очков, разумеется, не оказалось - их сшибло в момент самодезинтеграции Папы Марксэна, так что, когда, брякая ведерком, возник дусик с удочками, я имел моральные основания на такой, по меньшей мере идиотский вопрос:
– Это как это?
– Ась, - приложив ладонь к уху, осклабился дед.
– Это что, спрашиваю, за море? Черное?
– А то какое же!
– просиял старый афганец.
– Оно и есть - Ордена Нерушимого Братства Народов нелюдимое наше Червонное море!
– Так какое же оно червонное, когда - розовое?
– А стало быть, не дошло еще до кондиции, анчоус ты мой в томатном соусе!
Ну что ж - розовое так розовое, - смирился я, - благо хоть наше...
А тем временем, как-то без всякого перехода, разом - смерклось. Со свистом и гиканьем вздыбила передо мною черного коня - черная же, с черным штандартом анархо-синдикалистов в руке - Иродиада Бляхина.
– Тюхи-ин! Началось!
– вскричала она.
– Еду Зловредия брать!
– Какого еще Лаврентия?
– не понял я.
– С какой целью?
– Экий ты!
– осерчала она.
– Да Падловича! Да замуж!..
Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная, окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.
Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он - прежде называвшийся Шарашкиным - заговорил вдруг по-французски. Со всех концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам... Изменился к лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты, марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты - Ф-1 и РГД и прочее, прочее. Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей "Химериадой". "Бычки! Бычки!" - базланила торговавшая окурками местная мадам Стороженко.
И вообще - при ближайшем рассмотрении Шарашкин рынок оказался вдруг самым что ни на есть марсельским. Сразу за торговыми рядами, похотливо похлюпывая, покачивались прогулочные яхты чеченских миллионеров. Крикливая толпа пестрела гризетками и кокотками. Формалинчиком и не пахло. Напротив - пахло о'де колоном и чем-то еще, навеки памятным, чем были пропитаны розовенькие салфеточки, которыми воспользовалась одна моя марсельская знакомая. Случайная, разумеется. На прощанье я ей сказал: "Ты это, ты хоть адресочек дай, на всякий случай..." Куда там! Вжикнула молнией, хохотнула, фукнула в лицо колумбийской "беломоринкой" - о-ля-ля, Виктор! И вот я разжмуриваюсь, а она, шалашовка, опять поправляет как ни в чем ни бывало свои кружевные чулочки. "Вот так встреча!" - говорю я, хлопая ее по тощей заднице. И она подскакивает, как ошпаренная, хлопает бесстыжими своими глазищами: "Уот даз ит мин?!" Как будто ничего такого между нами и не было. Будто это и не я вовсе прямо
из родного аэропорта рванул к знакомому врачу проверяться!.. Я смотрю ей прямо в переносицу, в лоб и эта курвочка наконец-то не выдерживает, дает слабину, искажается растерянной улыбочкой: о-ля-ля! Ага, проняло-таки! Узнала, мочалка нечесанная!.. Что-что?! Сколько-сколько?! Сто франков? Пардон-мерси, мадмуазель! Экскузе, как говорится, муа! Мы уже однажды получили свое удовольствие...А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.
– Здорово, покойничек!
– радостно воскликнул я.
Глаза у Померанца воровато забегали:
– Так вы, значит, вопрос ставите - покойничек... А аргументы есть? Ах, нету! Тогда какой же вы гуманист после этого?!
– Что верно, то верно, - согласился я, - гуманист из меня, из Тюхина, аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?
Померанец обиженно поджал губы.
– Ассортимент перед вами.
Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи: пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!
– Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял?
– давясь от злобы, прошипел я.
– На Литейном?
– Вот какая постановочка!
– оживился профессиональный провокатор. Значит, вы заявляете, что эта пуговица ваша?
– Моя!
– А зубной протез, случайно, не ваш?
– Тоже мой!
– Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш?
– и с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки, открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося в моей квартире пальтеца - год в год, месяц в месяц, день в день - 20-го октября 1942 года! Мало того, в графе "национальность" в паспорточке, вопреки очевидности, значилось - "русский". Сглотнув невольный комок, я уже собрался было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил меня.
– Ну уж нет уж!
– выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он.
– Может, скажете и фотоснимочек ваш?
И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:
– А то чей же?!
Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:
– Ну, вообще-то, если налепить усы, брови... ежели атропинчику в глаза, ну и лоб - кувалдочкой...
– Отдай!
– прохрипел я.
– Не могу - он казенный. Вещественное доказательство.
– Тогда продай.
– Ах, так вы вопрос ставите, - встрепенулся торгаш.
– А раз так, раз имеет место попытка подкупа при исполнении - два миллиона!
– Чего, рублей?
Подлец Померанец даже обиделся:
– Ну уж не карбованцев же!..
Сошлись на двадцати протомонгольских тугриках.
– Пережиток рыночной системы!
– скрипнул зубами я.
– А ты - валютчик!
– пробормотал он, воровато озираясь и пряча.
Мы с ним разошлись, как разведчики после конспиративной встречи - в разные стороны, быстро и не оглядываясь. Он - прямиком в черный, без номерных знаков, фургон, причем дверь Померанцу, как я увидел в витринном зеркале, открыла большая волосатая ручища, - он, аферюга, на доклад к начальству, а я дальше - за лимончиками, за извечно дефицитными цитрусовыми, которыми здесь, в райской стране Лимонии, что-то и не пахло.
– Лимоны есть?
– Лимонов нет, есть "Это я - Эдичка!" Э. Лимонова.
– Почем?
– "Лимон" штука.
– Щас как залимоню!..
– Ша!.. Ша!.. Тогда берегите свои нервы, читайте труды по лимнологии!
– По чему, по чему?
– Люди, та налейте ж вы ему лимонаду, он перегрелся на климате!
– Граждане, читайте стихи поэта В. Салимона, благотворительно воздействующие на лимфатическую систему!
– Держите его, он климактериальный!
– Лимбом его, лимбом! И в - Лиму!