Без Веры...

— Два, — вяло отозвался я, не вполне соображая, — а теперь три.

— Ну, что я могу сказать? — физиономия отпрянула от меня, и я машинально повернул голову вслед.

— Неприятно, разумеется, — с казённым сочувствием продолжил врач, сидя на стуле подле моей постели и отсчитываясь о ситуации стоящему в дверях отцу, — но и ничего страшного. Гимназисты, бывает, от переутомления в обморок прямо в классе падают. А травмы…

Он пожал плечами и заключил равнодушно:

— Ничего страшного. Дети, что вы хотите!

— Так что? — поинтересовался отец, не слишком убедительно показывая голосом озабоченность моим состоянием.

— Недельку пусть отдохнёт, — постановил медик, — записку в гимназию я сейчас же напишу. Где же… а, вижу!

Сев за мой стол у окна, он подвинул чернильницу поближе, проверил перо и быстро набросал записку, вырвав листок из специального блокнота.

— Вот и всё, — медик встал, протягивая записку отцу, — Денька три постельный режим и никаких уроков, а потом можно постепенно вставать.

— Так может, и нечего дома бездельничать? — не к месту оживился отец.

— Ни в коем случае! — заступился за меня медик, — Вы что, нервической горячки хотите?

Он принялся что-то объяснять отцу, поминутно поправляя очки и вставляя в разговор медицинские термины.

— Может, по рюмочке? — предложил Пыжов старший, пытаясь перейти в привычные рамки.

— Хм… — зажевал губами врач, явно напрашиваясь на уговоры.

— Калгановой!? — наступал отец, и медик, так и оставшийся безымянным для меня, удалился в гостиную.

Дверь в комнату так и осталась приоткрытой, и я хорошо слышу голоса, звуки собираемого стола и всю ту суету, что сопровождает появление гостей. Юрий Сергеевич, то бишь папенька, впечатление производить умеет — за что, собственно, и держат на службе. Ну и за происхождение, не без этого…

Подробностей не знаю, но память уверенно подсказывает, что дворяне, особенно потомственные, при поступлении на службу или учёбу вполне официально имеют фору. Да и уволить их с государственной службы не так-то просто!

Скрипнула дверь, и в комнату вошла Фрося, поменяв на лбу вымоченную в уксусе тряпку. За ней, несколько минут спустя, заглянула Люба, и хмыкнув, удалилась прочь, не сказав ни слова. Нина так и не заглянула.

— … в траты батюшку ввёл, — разбудив, укоризненно сказала Фрося, и сжав бесформенные губы в комок, поменяла повязку.

— Вставать мине теперь из-за ево посередь ночи… — услышал я недовольное Фросино ворчание, и служанка, демонстративно шаркая по полу толстыми ногами в старых опорках, удалилась прочь, прикрывая за собой дверь, — Вот ишшо! Тоже, придумали господа!

Глава 2 Рефлексия ГГ и понимание, что он — попал!

Окно моей спальни выходит во двор, и право слово, виды из него открываются вполне заурядные, и я бы даже сказал — унылые. Через мутноватое стекло, давно нуждающееся в тряпке, виднеется кусок двора, интересный разве только вовсе уж малому ребёнку или человеку престарелому, ветхому телом и разумом.

Дровяные и угольный сараи, несколько тощих кустов сирени с чахлыми завязями соцветий, бузина и старая, раскидистая берёза с потрескавшейся корой, закрывающая своей кроной большую часть двора. Под ногами вытоптанная глинистая земля, перемешанная со всяким сором, и от того не превращающаяся после ненастной погоды в болото.

Почему бы не замостить это булыжником, или хотя бы не засыпать щебёнкой, лично мне понять сложно. Обойдётся это не то чтобы в копейки, но в суммы, вполне посильные для домовладельца. К тому же, один из обитателей полуподвала работает в каменоломне, и если озадачить его, пообещав снижение платы за жильё, решить вопрос можно будет и вовсе за копейки. Но нет…

За кустами, если встать на подоконник или письменный стол, отодвинув в сторону чернильницу и тетради, виднеется уголок деревянного нужника, предназначенного простому люду из полуподвала. Крыша его, покрытая подгнившей дранкой, поросла пятнами зелёно-бурого мха, а в щели задней стенки, прячась в кустах жимолости, вечно подглядывают мальчишки, движимые естественным в таком возрасте любопытством.

Пакостников гоняют, крутят уши и устраивая шумные скандалы родителям, но без особого толка. Судя по всему, либидо у местных мальчишек совершенно ядерное, раз уж выдерживает позорные скандалы и нещадные порки, не смущаясь даже сортирным оттенком эротических откровений.

Сей унылый пейзаж несколько оживляют пара мелких собачонок, несколько облезлых кошек, блохастых и лишайных даже на вид, да мелкая детвора, появляющаяся иногда в этой своеобразной пародии на российское телевидение. Изредка мелькнёт деловитая хозяйка, развешивающая серое, застиранное и многажды штопанное бельё на натянутой верёвке, или один из стариков, оставленный детьми на хозяйстве, возится в дровяном сарае.

Собственно, это не весь двор, а кусок его, и как мне представляется, наиболее унылый. Память подсказывает, что там, вне моего поля зрения, есть пара лавочек, на которых вечно дремлют ветхие старики, усаженные следить за бельём и играющими посреди грязи внуками.

По вечерам там собирается полуподвальный бомонд и начинается светская жизнь — с семечками, смешочками, сальными шутками и щипками, а иногда, после получения жалования, и песнями. Но местный дворник бдит, не допуская безудержного разгула и оберегая покой «чистых» жильцов. Так что бомонд либо быстро утихает, уползая в свои сырые норы жилища, либо, если имеется настрой на продолжение культурного досуга, удаляется прочь кривоколенными переулками, нарушая тишину не слишком складным хоровым пением.

Если не слишком увлекаться вокалом и не нарываться на принципиального дворника, можно дойти до одного из очагов культуры морлоков, то бишь до каких-то скоплений сараев и сараюшек, поставленных достаточно далеко от доходных домов. Там можно сколько угодно упражняться в пении и филологических упражнениях в стиле «Ты меня уважаешь?», не боясь попасть в полицию или получить по хребту древком дворницкой метлы.

За сараями собираются иногда дети, поиграть в бабки, ножички и городки, а те, кто постарше, попутно лапают задорно повизгивающих девчонок за всякие места, горстями рассыпая сальные шутеечки и пошлейшие намёки. Причём, как подсказывает мне память, слабый пол сальностей не чурается. Да и насчёт облапать… всякое бывает.

Игра эта не в одни ворота, что меня, признаться, изрядно озадачило. Я не историк, и хотя не вовсе уж чужд этой науке, о жизни именно что простонародья представление имел самые лубочные. Не кисельные берега с молочными реками, но некий патриархат, косы до пят и глаза в пол. А патриархат как бы и есть, но как мне кажется, потому что в значительной мере защищается церковью и законодательством.

Бабы здесь бойкие, и многие вполне уверенно «строят» мужей и сыновей, заводят любовников и нередко — содержат себя сами, и притом недурно. Впрочем, это всё-таки Москва, город пока не вполне столичный, но богатый, торговый и дающий какие-никакие, но возможности. В деревнях, полагаю, этой самой кондовой, исконно-посконной патриархальности столько, что хоть ложкой черпай.