Без вести...

— Я его хорошо помню, — заговорил Нечипорчук — Только фамилия у него была другая, не фон Шеффер. Оберштурмбанфюрер СС, вот кто он, из политического отдела лагеря Освенцим. Разрешите, Константин Витальевич, рассказать подробнее?

— Настоящую фамилию его не советую вспоминать, — усмехнулся Милославский.

Нечипорчук понимающе кивнул.

— Я в чине обер-вахмана прибыл в лагерь около Освенцима. Там тогда содержалось до двухсот пятидесяти тысяч заключенных. Целый комбинат с новейшим оборудованием и механизмами. В первую очередь мы перерабатывали евреев, комиссаров... И все это делалось на глазах у этого самого оберштурмбанфюрера.

Милославский лениво поднял взгляд на Нечипорчука, несколько секунд с недоумением смотрел на него и спросил:

— А зачем вы мне об этом рассказываете? Хотите разжалобить?

— Нет, Константин Витальевич. Это я, пожалуй, больше для себя.

— Ну, а сам этот полковник вешал, убивал?

— Всякое бывало: и вешал, и убивал. Помню, у него огромная черная овчарка была, с желтизной на брюхе. Страшнее нельзя выдумать зверя. От нее много людей погибло... Один раз приехал в Освенцим какой-то штандартенфюрер из Берлина. Гость и этот самый фон Шеффер осматривали лагерь, а мы, охранники, сопровождали их. Фон Шеффер и похвастайся, что кобель за три минуты умертвит человека. Гость не поверил... Тогда вывели какого-то пленного, вроде русского, и Шеффер спустил овчарку. Она в два прыжка подскочила к пленному, сбила с ног, вцепилась в горло. Что-то хрустнуло. Ровно через три минуты тот был мертвым...

Милославский зевнул.

— Сильный человек, — сказал он, потягиваясь, — и должен быть таким, как этот полковник. В наш суровый век слюнтяи не в моде. Я завидую сильным.

Милославский поднялся. Это означало, что аудиенция окончена.

— Прошу вас, господин Нечипорчук, — сказал он, переходя на официальный тон, — как-нибудь пригласите ко мне этого... э-э-э... как его? Сибиряка...

— Каргапольцева?

— Да. И оставьте нас вдвоем. Я хочу произвести над ним психологический эксперимент.

Нечипорчук вышел. А Милославский долго еще ходил по кабинету, обдумывая ситуацию, связанную с предстоящим закрытием лагеря «Пюртен-Зет».

Прошло много дней, пока Милославский выбрал время для проведения «психологического эксперимента» с Каргапольцевым.

В студенческие годы он увлекался психологией.

О Каргапольцеве комендант располагал самыми противоречивыми сведениями. Одни говорили, что сибиряк прост и откровенен, безупречно честен. Другие считали, что замкнутость и малоразговорчивость Каргапольцева — не от простоты, а от хитрости; называли его даже коммунистическим агентом.

Когда Иннокентий вошел в кабинет, Милославский поднялся к нему навстречу и, приветливо поздоровавшись, протянул руку. Фамилию Каргапольцева комендант не мог вспомнить, а листок, на котором она была записана, остался на столе, поэтому он несколько секунд размышлял, как к нему обратиться.

— Мое почтение храброму сибиряку, — нашелся он. — Как живем-можем?

Иннокентий восемь лет прожил в лагере, но никогда не слышал в голосе коменданта столько любезности. Это его насторожило. Он ответил не сразу.

— Что ж, жить приходится, — осторожно проговорил он.

Милославский указал Каргапольцеву на кресло, предложил сигарету. Иннокентий, не торопясь, уселся, а от сигареты отказался. Константин Витальевич незаметно придвинул к себе бумажку, прочитал трудную фамилию и произнес:

— Мы давно знакомы с вами, господин Каргапольцев, но обстоятельства складывались так, что поговорить... э-э-э... по-серьезному не удавалось... И вот я пригласил вас... Мне докладывали, что вы человек правдивый и откровенный.

— Когда-то был шибко правдивым, — усмехнулся Иннокентий, — но, кажется, начинаю портиться.

— Выходит, теперь и соврать можете?

— Врать я не привык, господин комендант. — Хотя у нас в Забайкалье говорят: если человеку выгодно, он соврет... Мой отец считал: все врут — и поп, и даже верующий на исповеди, коли есть польза.

— А что, мне нравится это рассуждение. В нем есть доля истины.

Константин Витальевич привалился к спинке кресла, глубоко затянулся сигаретой.

— Да, рассуждение вашего отца мне нравится, — снова проговорил Милославский. — Теперь я задам вам один вопрос. Понимаю: отвечать на него правдой вам, пожалуй, не выгодно. Можете ответить?

— Попробую, господин комендант.

— Да, и еще одна просьба: обращайтесь ко мне по имени и отчеству. Меня зовут, как вам известно, Константин Витальевич.

— Извините, господин комендант. Такое обращение непривычно.

— Ну, хорошо... Скажите, господин Каргапольцев, вы очень скучаете о родине?

— Не понимаю, для какой цели, господин комендант, понадобилось вам знать это, но отвечу честно: скучаю.

— О ком или о чем больше всего?

— Скучаю о родителях, о девушке, которую любил, о Байкале и... вообще обо всем.

— Тоска о родных и девушке мне понятна, но скучать об озерах и речках — занятие, по моему мнению, достойное сентиментальных девиц, но не мужчины.

Каргапольцев неопределенно пожал плечами.

— Теперь давайте продолжим рассуждения... Я полагаю, что ваши родители давно умерли в концлагере. С точки зрения коммунистов — вы изменник, а с членами семей изменников там не очень церемонятся... А девушка? Она вряд ли вспоминает о вас. Ей сколько лет сейчас?

— Тридцать с небольшим, должно быть.

— Думаете, она вас ждет столько лет? — Милославский помедлил. — Я понимаю, для вас этот разговор неприятен, но у нас ведь говорят: лучше горькая правда, чем сладкий обман. Да, правда не всегда бывает такой, какой нам хочется... И получается, Иннокентий Михайлович, что скучать тебе не о ком, — заключил комендант, неожиданно переходя на «ты». — И о тебе вряд ли кто скучает. И я так скажу: вообще понятие родина — штука весьма неопределенная. Все это выдумано для обмана доверчивых людей. Сказали тебе: вот твоя родина, умирай за нее. И ты идешь на смерть. А зачем? Человеку отпущена одна жизнь. Страну, которая обеспечит мне богатую и счастливую жизнь, я готов в любой час назвать своей родиной. Если бы удалось открыть все границы и сказать людям: живите, кому где хочется, на земле наступило бы царство божье.

— Кто же этому мешает?

— Коммунисты, социалисты и прочие фанатики. Только российские солидаристы и их союз выступают за всеобщее единение людей и благоденствие. Правда, в последнее время в свободных странах Европы кое-что делается в этом направлении. Идея объединенной Европы — первый правильный шаг. Ведь все войны и вызванные ими бедствия происходят именно от того, что мир разделен на национальные вотчины. Представь себе на минуту, что на всей земле одно государство... Воевать не с кем, разве с марсианами!