Без выбора

Однако подозрения "органов" относительно моих контактов с НТС были не столь уж неосновательны. Дважды я имел личные встречи с представителем этой по тем временам для меня весьма странной организации. Чуть ранее в одном из журналов "Посев" прочел я следующее: "Поскольку Социал-христианского союза, созданного И.В. Огурцовым, более не существует, НТС считает себя единственным преемником русской революционной традиции".

Но более оскорбительного слова, чем "революционер", для нас, членов органицации в бытность ее функционирования, не существовало. Мы были всего-навсего обычными русскими людьми, всерьез озабоченными судьбой будущего страны и изъявившими готовность действовать во спасение тысячелетнего государства средствами, предложенными программой И.Огурцова. Слово "революционер" для нас было равнозначно слову "бес", и никак иначе. Русские революционеры начала двадцатого века были для нас бесами, одержимыми сатанинской идеей воплощения Царства Небесного на земле исконно сатанинскими средствами.

Безусловно, мы понимали, что бесы без причины в том или ином народе не объявляются, что именно глубокий кризис Православия, начавшийся в предыдущем веке, одна из главнейших причин русской революции. Но... проклятие тому, через кого зло приходит в мир, вне зависимости от объективности причин... Проштудировав програму НТС, обнаружил там массу определенно неприемлемых положений относительно будущего России и средств его достижения. К тому же "подпольщиной" был сыт по горло, так что проблема "быть или не быть" даже и не возникала. Случилось к тому же так, что оказался я свидетелем "разборки" между "эмиссаром" НТС и, так сказать, тутошним их "резидентом". Объект разборки - деньги. Впечатление осталось удручающее, и от предложения "эмиссара" занять место этого самого "резидента" я отказался категорически. Свидетелем этого разговора был еще один человек "из наших", фамилию назвать воздержусь. Позднее, во время моего второго следствия, этот "наш" дал на меня массу глупых показаний, но про эпизод, который мог бы реально повлиять на мою судьбу, отчего-то умолчал. Хороший человек, но отношения мои с ним с тех пор прекратились.

В 1988 году, когда узнал о подлинной причине столь сурового осуждения, без труда вычислил человека, давшего оперативную "дезу" относительно моего участия в НТС. Будучи за границей, в одной компании даже встретился с ним, скорее всего, типичным двойным агентом; мило пообщались и расстались по-доброму. Во-первых, каждому свое! Во-вторых, был процент сомнения. Нам ли, простым смертным, постичь "кухню" самой профессиональной тайной полиции в мире?

В 1979 году мои мотания по Москве неожиданно-сюрпризно привели меня в Калашный переулок, и так или иначе в последующие три года, вплоть до второго ареста, самые яркие воспоминания связаны с ним, с Калашным переулком.

Уверен, кто бы, что бы и сколь пространно ни написал о Глазунове, в любом описании Глазунов присутствовал бы лишь частично - столь сложна и противоречива сия личность. И я даже и пытаться не буду давать какие-либо принципиальные характеристики художнику, с которым в течение почти трех лет имел самые тесные и самые дружеские отношения, насколько таковые вообще возможны с ним - Ильей Сергеевичем Глазуновым.

Оставлю в стороне обстоятельства, при которых соприкоснулись наши интересы. Тем более что они и самому мне не очень ясны. На момент нашего знакомства я, по сути, "бичевал". Посредством счастливо сработанного приема удалось прописаться в Москве после шести лет мотаний-мытарств по стране "от Москвы до самых до окраин". Устроиться на работу в Москве с политической статьей - разве что дворником, да и то по чужому паспорту. Не один я был в подобной ситуации, и к началу восьмидесятого года один из "наших", более проворный, сумел создать целую бригаду сторожей, обеспечивавших "безопасность" совучреждений в самом центре Москвы. Лично у меня были два пункта, где я отсиживал ночами: на Малой Бронной и на Качалова. Что это были за учреждения - не помню. Но в одном из них, на Качалова, у меня был доступ к пишущим машинкам с неограниченным количеством бумаги и копирки. Именно там ночами накатал я роман "Расставание", который позже супруг Беллы Ахмадулиной художник Борис Мессерер вывез в Германию для Георгия Владимова, редактора "Граней", где Владимов его и опубликовал.

За свои два сторожения я получал чуть более ста рублей, корректорской работой что-то добывала жена. По крайней мере, мы не голодали...

То был период воистину бессмысленного существования. Русский самиздат разгромлен на корню. Прерваны практически всякие контакты с единомышленниками - то были прямые последствия "антирусистской" активности Пятого управления. Правозащитники-демократы пачками выбывали на Землю Обетованную, затем расползались по необетованным европам, откуда вещали о продолжении борьбы... На что И.Р. Шафаревич в свое время остроумно заметил: "Сложилась пикантная ситуация, когда борцы находятся в одной стране, а борьба в другой".

Писательские же дела всегда были для меня лишь на уровне хобби и могли только приглушать уныние, но отнюдь не избавить от него.

И вдруг, в силу случайных обстоятельств, я занырнул в оазис "имени Ильи Глазунова". То ли оазис, то ли маленькое, по крайней мере по внешним признакам, сепаративное царство на Калашном переулке, в доме с башенкой... Герой Ибсена жаловался, что перестали люди строить дома с башенками... Глазунов, конечно, тоже не строил, но счастливо пристроился благодаря Сергею Михалкову, пристроился "над Москвой - столицей первого в мире социалистического государства", государства сего отнюдь не игнорируя, но имея с ним лишь взаимовыгодные отношения на изящном дипломатическом уровне. "Изящество уровня" было перманентным объектом слухов, сплетен, подозрений и обвинений. И не без оснований.

Квартира Глазунова и мастерская, что этажом выше, были, по сути, клочком русской резервации. С московской улицы попадая туда, сначала слегка шалеешь от запаха краски, от самих красок, что вокруг и даже над... Машиной времени перенесенный в обстановку дворянского гнезда середины девятнадцатого, поначалу чувствуешь себя плебеем, самозванцем и элементарно не подготовленным к сосуществованию с интерьером, каковой будто бы вопрошает тебя: "А помыл ли ты шею, сукин сын?"

Хозяин дворянского гнезда капризен. Терпеть не может так называемых "советизмов" в речи. Попробуй ответить на вопрос о делах или здоровье словом "нормально". Прищурится хозяин, спросит, что, дескать, означает это "нормально"? Вопрос-то по-русски конкретный, а не какой-нибудь иноязычно формальный "хау дую ду", что означает - я человек вежливый, но до тебя мне никакого дела, потому и можешь отвечать свое "о'кей", что и означает "нормально"...

Или другой пример. В первый год моих посещений Глазунова оказался я в его квартире вечером восьмого марта. Еще не освоившийся, не уловивший многих нюансов глазуновского бытия, робея, спросил Нину: "Извините пожалуйста, я не знаю... Мне надо поздравить вас с международным женским?" На что, хитро улыбнувшись, Нина ответила: "Можно, но лучше это делать в скафандре". С Ниной всем всегда было легко.

С Глазуновым же - бди да бди! Сохрани Бог от панибратства. Причем с обеих сторон. Однажды, во время организации выставки в Манеже, я сумел только на второй день обустройства забежать на несколько минут. И тут же барский выговор: "Ну ты где? Все тут в поте лица..." Я тут же по-английски исчез. День-другой, звонит дорогой мой Илья Сергеевич - он тоже бдителен, просек. "Привет, композитор, что-то тебя не видать?" "Да вот, - отвечаю как ни в чем не бывало, - приболел слегка..." "Поболев" еще пару дней, на очередной звонок мчусь на Калашный. И снова все в порядке. Уровень взаимной корректности восстановлен.

Те годы, что я провел в тесном контакте с художником, запомнились прежде всего нескончаемым общением с людьми самого разного толка: писатели, студенты, министры - наши и иностранные, корреспонденты и проныры-проходимцы, деловые люди и таковыми прикидывающиеся, актеры, певцы, чиновники разных рангов...

Безусловно, такой оазис общения соответствующие органы без внимания оставить не могли, и все присутствующие это в равной степени понимали.

Тогда Илья Глазунов умел спать не более четырех часов в сутки. Где-то с девяти-десяти часов вечера начинались те самые общения, коэффициент полезного действия которых для самого Глазунова мне почти никогда не удавалось даже прикинуть. Но он был. Ибо ни на что определенно "пустое" Глазунов времени не тратил принципиально. Не пьющий даже кофе, он всегда был центром общения, блистал остроумием и острословием. Присутствующие могли очаровываться им мгновенно и столь же мгновенно разочаровываться и превращаться в злейших врагов. Последнее требует особого пояснения.

Думаю, что у Глазунова никогда не было друзей "просто так". Для Глазунова друг - это помощник в делах его. Человек, будь он трижды очарован, восхищен, влюблен в И.С. или в его творчество, если выявлялась его очевидная бесполезность для дела (а у Глазунова на очереди непременно было какое-нибудь дело и непременно на благо России, и не менее того), такой человек рано или поздно, мягко или жестко "отшивался", зачастую посчитав себя обиженным или даже оскорбленным.

Именно в это время бывшим советским журналистом, "выбравшим свободу", Александром Яновым была запущена на Западе многостраничная сплетня о том, что, испытывая социальный и экономический кризис, правящей коммунистической клике не остается ничего иного, как "сворачиваться" к фашизму, потому-де в ближайшее время надо ожидать смыкания "правой истэблишмента с правой диссидентской"...

Вспомним, как у М.Горького в его "Варварах" некий Павлин возражает против агрессии иностранных слов: "Раньше говорили - сплетня. А теперь говорят - информация". Как раз про Янова. Сей бойкописец каких только прогнозов не насочинял под сенью свободы импровизации.

Однако ж не с пустоты яновские фантазии воплощались в прогнозы - доносы прогрессивному человечеству. Из кругов официального патриотизма постоянно истекали слухи о том, что, дескать, в Политбюро раскол, что какие-нибудь Черненко с Кириленко сколачивают патриотов, что "наши" вот-вот возьмут верх, что у Косыгина в столе программа, а у Щелокова наготове дивизии МВД...