Без знаков препинания Дневник 1974-1994

— Олег, вы, наверное, обижены... Я должен признать сегодня свою ошибку.

— Да, вы ошиблись, Георгий Александрович. (По-моему, он такого ответа не ожидал. Шеф загасил сигарету и тут же закурил новую. Терять мне было нечего...)

— Вы можете войти в спектакль и сыграть Хлестакова в Москве? Очень ответственные гастроли...

— Я бы не хотел больше к этой роли возвращаться. Буду в Москве играть «Генриха» и «Мещан».

— Понимаю вас...

И все. У меня гора с плеч.

В Москве шекспировская хроника имеет оглушительный успех. За кулисы приходит Равенских и даже на колени становится. Появляется и Ю А Завадский — играли-то в его театре! — и дарит толстый карандаш с запасными грифелями. Так трогательно с его стороны.

Любую роль предлагает... Сейчас, думаю, Хлестакова назовет, а он почему-то Ричарда Третьего. Просто к тому времени мы с Иваном Александровичем уже расстались. По-английски.

ноябрь 22 Полдомика

Сегодня год, как репетируем «Дядю Ваню». Женя [ 68 ] вдруг спросил про идею. Мол, во имя чего все это. Стали перебирать. И про восторженность души, и про то, что русские характеры ничего не могут осуществить. До конца довести. Ефремова почему-то это задело. Кричит: «Нет тут никакой идеи!.. Понимаете, ни-ка-кой!» Я читал недавно воспоминания Коровина, и в них есть эпизод, как Чехова — тогда еще начинающего писателя — атаковали студенты:

68

Е.А. Евстигнеев играл роль профессора Серебрякова.

— Кому нужны ваши рассказы? В них нет ни оппозиции, ни идеи...

— Вы правы, никому не нужны, — так или в таком духе ответил Чехов. — Нет у меня никаких идей!

Женя буркнул в мою сторону-. «Тебе-то проще! У тебя как раз идея есть — твои леса!»

Можно сказать, идея всей жизни. Назовем это не лесами, а скромно — именьицем. Тесть купил дачу в Ильинском, по Рязанскому шоссе. И присмотрел нам домик. Точнее, полдомика. Но чтобы его получить, нужно быть членом кооператива, инвалидом и еще очередником в Моссовете с десятилетним стажем.

Год идут репетиции, и год хожу по инстанциям. Какие-то разрешения в Моссовете получил, теперь самое страшное испытание — собрание кооператива, то есть народа, который стал «здоровее, богаче, умнее...» (цитата из Чехова).

Ни о какой восторженности души речи не идет.

Декабрь 17 Министр пьет холодную воду

В 9 утра четырнадцать «народных» ворвались к Демичеву [ 69 ] — тепленьким взяли. От волнения он пил холодную воду. Все говорили в защиту Ефремова. А министр — невинные глазки: ах, это по поводу укрепления художественного руководства? Так бы и сказали... Нет, это вы по поводу укрепления, мы-то как раз против. И Прудкин, и Степанова, и Калягин, и Табаков, и Невинный... и даже я. Наверное, смешно в этой компании выглядел. Но говорил убедительно — оттого, что впервые оказался в каком-то движении и свежий взгляд имел. Это, конечно, ненадолго. Уж больно противоестественно.

69

П.Н. Демичев — в то время министр культуры СССР.

декабрь 20 Как играть маету?

Вышли на сцену. Не очень удобно. Какой-то гигантизм. И фурки, которые скрипят, еле поворачиваются... Точная география всего: это — кабинет, это — свежий воздух... Отчего, когда такой реализм, хочется условности? И наоборот?.. Такой же точности в характерах пока нет. Не понимаю, как в первом акте делать эту маету. Я не привык слоняться по сцене... О.Н. говорит: «А ты не думай!..» Как же это?.. Кончили сцену с Соней («У меня больной умер под хлороформом») и сделали перерыв. По радио сообщили, что помер Устинов. Полилась скорбная музыка и — наперекор ей — захотелось все в этом спектакле взорвать. И еще притащили сплетню, как в БДТ у Доски расписаний обо мне вспомнили. Разумеется, те же... «Как там наш-то? — поинтересовался первый. — Что-то не слышно его». «Притаился. Астрова репетирует», — объяснил второй. «Но этого не может быть! Это же не его роль!» — с возмущением перебил первый. Аж закипел. «Ну и как, идет?» — встрял в разговор третий. «Пока туго... Очень туго...» — со знанием дела закончил второй.

декабрь 25

Присудили Госпремию [ 70 ] . И сегодня вручали. (Половину денег решили отдать вдове Толи Солоницына.) При вручении партийные дамы ходили в черном — как пиковые. В стране — траур, но жизнь должна продолжаться... «Банкет, — мрачно изрекла одна, — перенесем на два дня. Повременим. Неудобно как-то сразу радоваться. (Все одобрительно качнули головами.) Светлый был человек Дмитрий Федорович Устинов! Пусть он увидит, как стране его не хватает». Что-то похожее говорит и Попова в «Медведе», что-то насчет его тени... Собаку все-таки подложили: на банкет — без жен! Несмотря на это, можно утверждать: жизнь в Москве началась недурно. С Новым, 1985 годом, дорогой товарищ!

70

В числе участников съемочной группы фильма «Остановился поезд» Борисов был удостоен Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых.

1985 год

январь 15-16 Смерть Добронравова

В первом спектакле Художественного театра «Дядя Ваня» Астрова играл Станиславский. И сравнение с Шопенгауэром было уместнее в его устах. В самом деле, разве не мысль Астрова: «Чем заполняет большинство свое свободное время? Скукой, очумелостью, если нет чувственных удовольствий или какой-либо ерунды под руками... Средний человек озабочен тем, как бы ему убить время; человек же талантливый стремится его использовать». Как все просто у этого Шопенгауэра! Хоть в пьесу вставляй! При таком Астрове фигура Войницкого несколько принижалась, рассказывали очевидцы. Они запомнили старую фуражку на голове Астрова, саквояж, длинный мундштук и свертывание папироски, которое приводило в экстаз.

Но вот в кедровском спектакле 47-го года появляется новый Войницкий — Добронравов. И меняется расстановка акцентов. На первый план выходит тема отвергнутости, неразделенной любви. Я помню его потерянное, белое лицо, беспомощно опущенные руки... И это при холодном, циничном Астрове — Ливанове. Когда Добронравов появлялся с цветами и находил свой идеал в объятиях доктора, то опускал букет на крышку рояля — неторопливо, будто на крышку гроба. Таков был трагический, даже сюрреалистический эффект от его появления... А когда Елена Андреевна — Тарасова спрыгивала с качелей, Добронравов долго смотрел на пустую деревяшку. В его глазах за эти секунды пробегала жизнь. А потом рукой эти качели останавливал.

В октябре 1949 года в нижнем фойе собиралась вся труппа — отмечали 51 -ю годовщину театра. Мы знали, что там присутствует Книппер-Чехова. Через два года она подпишет мне диплом... А в тот день вечером шел «Царь Федор». Мы, как всегда, смотрели сверху. Свободных мест не было, нам разрешалось сидеть на ступеньках. В конце шестой картины, после слов: «Пусть ведают, что значит/Нас разлучить! Пусть посидят в тюрьме!» — на сцене — мы это чувствовали! — какая-то заминка. Что-то случилось... Побежали вниз, но уже по пути увидели помощника режиссера, зовущего доктора. Тело Добронравова — бездыханное — перенесли в аванложу и положили на тот же диван, на котором умер Хмелев — умер в костюме Ивана Грозного. Добронравов не доиграл одну лишь сцену — финальную, «У Архангельского собора», когда там должна начаться панихида по его отцу, Ивану Грозному!

Говорят, высшее счастье для артиста — умереть на сцене. Для верующего — в один из святых дней. Мало кто удостаивается такой чести.

Та, последняя картина, которую сыграл Добронравов, называлась «Святой».

январь 30 О преимуществах просвечивания

Еще когда смотрел «Чайку», подумал, что Настя Вертинская — гениальная Клавдия Шоша [ 71 ] . Если кто-нибудь ставил бы Томаса Манна, не сомневаюсь, пригласил бы Вертинскую без проб. Кого же пригласить, если не ее? Ей и имя идет — Клавдия. Любопытное совпадение — этот карандаш, который берет себе Елена Андреевна после разговора с Астровым! В «Волшебной горе» целая история с карандашом. Когда Шоша просит Касторпа вернуть карандаш, то бросает такую фразу: «Ты действительно поклонник, который умеет домогаться с какой-то особенной глубиной, как настоящий немец». Тут мы расходимся—и глубины такой, как у немцев, нет, и на такие домогательства не способны. Хотя, черт побери... На что же мы вообще способны, кроме своей неопределенности и тоски? На тоске мы почему-то упорнее всего настаиваем. Наверное, оттого, что это легко играть: тоску и пошлость. Вот внутреннее раздражение, нетерпимость, неизвестно отчего растущие, сыграть сложнее.

71

Героиня романа Т. Манна «Волшебная гора».

Если бы не Войницкий, все, наверное, получилось бы, — думает Астров. С ним — невидимая борьба. Конечно, из-за нее. Между прочим, у Манна остроумно показана ревность: через снимки, рентген. Пациент ревнует к гофрату, который может рассмотреть легкие Клавдии Шоша. У него преимущество в том, что он видит ее насквозь благодаря просвечиванию. Какая уж тут тоска! Тут настоящее безумие! Но и это не все — она еще позирует ему. Гофрат хорошо рисует, и Клавдия ходит к нему домой почти ежедневно. От этого можно и в петлю! Но в том-то и беда, что это безумие нельзя выплеснуть, обнаружить. В этом ключ к Астрову. Все должно быть замаскировано: ведь кругом приличные люди! Недаром Астров говорит Войницкому: «Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты». Почти так же говорит Рагин о Громове в «Палате № б»: «...за двадцать лет я нашел во всем городе только одного умного человека, да и тот сумасшедший». У того сумасшествия другие корни, а тут — она! Ее недосягаемость, невозможность. Чехов отвечает Книппер в своем письме: «Елена нравится Астрову, она захватывает его своей красотой, но в последнем акте он уже знает, что ничего не выйдет, что Елена исчезнет для него навсегда, — и он говорит с ней в этой сцене таким же тоном, как о жаре в Африке, и целует ее просто так, от нечего делать». Значит, не было никакого безумия, никакой схватки, если можно так быстро остыть? И Чехов, когда будет умирать, возможно, не произнесет отрешенно «Ich sterbe» — «Я умираю» и не попросит шампанского, а выкрикнет проклятия в ее адрес. Во МХАТе поговаривали, что было именно так...