Бездна (Миф о Юрии Андропове)

— Кто это мы? — перебил я.

— Все свои. Едем на одну грандиозную встречу, там будут подробности…

— Подробности чего? — перебил я.

— Случившегося,— многозначительно сказала Вика.— Все, все! Через двадцать минут, как всегда, у телефонной будки.— Ее голос оборвался короткими гудками.

Я посидел на своей тахте, широкой, как море, бесшумно, плавно покачался на ней. Вика почему-то называет ее «наш ноев ковчег». Нет, детка, если что, мы на этом ковчеге не спасемся.

Я осмотрел свое холостяцкое жилье. Полный бардак: на письменном столе перемешались рукописи, газеты, журналы, стояла наполовину пустая бутылка итальянского мартини. («Он меня и погрузил в незапланированный сон»,— подумал я.) На чайном столике грязная посуда, еще от завтрака, экран телевизора покрыл слой пыли. Я провел рукой по щеке — щетина была минимум двухдневная.

Черт знает что! Совсем превращаюсь в русского. Немудрено: семь лет в этой загадочной, непостижимой стране. Уже и говорю без акцента. Может быть, славянские корни? Поляк, русский — один хрен. Впрочем, вон что в Польше творится. А здесь, в матушке-России, тишь да благодать. Хотя отовсюду гнильем воняет.

Ничего себе! Осталось тринадцать минут. Основное — побриться.

В ванной, намыливая щеки, я невольно рассматривал себя в зеркале. Ну что, сэр? Вам уже тридцать четыре, возраст Христа позади. А результаты? Пожалуй, жаловаться грех. В родной газетке на хорошем счету, мои корреспонденции украшают первые и вторые полосы, платят по первому разряду, поездил по миру, собственный корреспондент уже в четвертой стране. Перед Россией — Парагвай, Греция, Япония, везде по два года. И в Москве собирался — максимум три года. И вот, извольте бриться! — брейся, брейся, время идет,— седьмой год в стране победившего социализма. Или, если угодно, в первом в мире государстве рабочих и крестьян. Почему? Не знаю… Когда-то мой непосредственный шеф Гаррисон Вернер шутил: «Будешь сидеть у русских, пока не сменишь там лидера». Если так, похоже, ждать осталось недолго. Впрочем, наблюдая за кремлевскими старцами, я ловлю себя почти на мистической мысли, что они бессмертны. Может быть, советские медики наконец изобрели этот самый эликсир?

Ах, черт! Порезался. Нет, дело в другом… Вика. Я не хочу от нее уезжать. А она не хочет ехать отсюда со мной. Оказывается, есть в этой стране такие идиоты и идиотки. «Я,— заявляет она,— разделю судьбу своей родины. И еще, Арик…— Это Вика превратила меня из Артура в Арика, и теперь я только на эту кличку отзываюсь.— И еще, Арик, когда твоя мать смертельно больна, разве ее можно оставить?» Да… «Умом Россию не понять…» Нет, нет! Надо себе в этом признаться: не только Вика. За семь лет я полюбил Россию и русский народ. Вот за что? За что любить эту распятую преступной властью страну и ее народ, рабски терпящий властителей-подонков? Надо разобраться. Когда я начинаю с Викой философствовать на эту тему, она издевается: «Паренек! Снова «достоевщина». Ты перекушал нашей российской действительности и уже не можешь переварить тошнотворное хлебово». Но я-то знаю… И она знает: за эту «достоевщину» она меня и любит. Или так: еще больше любит.

Все! Что же, не такая уж плохая физиономия: серые, вполне осмысленные глаза, волевая складка губ, и, говорят, ложбинка на подбородке тоже признак воли. Прямой нос. Густые светлые волосы. И никакого намека на лысину. Отрастил себе здесь русские усы, и Вика говорит, что с ними я чуть-чуть похож на Лермонтова. «Еще бы темные волосы, и полное сходство». Как это у него?

Белеет парус одинокой В тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?…

Только русский поэт может написать подобное. Ни в какой другой стране так не пишется.

Все, все! Без четырех десять.

Я уже надевал в передней дубленку, когда ожил телетайп факса, поползла белая полоса бумаги с красноватыми буквами убористых строчек.

Я подбежал к факсу, когда он отключился.

«Срочно в номер,— читал я.— Подробности смерти Сергея Цагана. Все возможное о болезни и состоянии Михаила Суслова. Артур! Постарайся опередить коллег. Через три часа жду материал в редакции. Привет! Гаррисон».

Вот оно в чем дело!

Я пулей выскочил из квартиры, оглушительно хлопнув дверью.

Внизу я оказался, когда часы показывали две минуты одиннадцатого.

Из своей каморки вышел наш «консьерж» Дима, вежливый верзила лет двадцати пяти боксерской наружности.

— Добрый вечер, сэр!

— Добрый вечер.

— На охоту?

— Как у вас говорят,— ответил я, глядя в его непроницаемые кагебешные глаза.— Волка ноги кормят.— И не удержался, добавил: — А ночь, похоже, для охоты наступает в самый раз.

— Удачи! — невозмутимо сказал Дима, и только мышцы его скул чуть заметно напряглись.

На улице мела московская метель. Ударило в лицо колючим снегом. Все было бело, в движении, неопределенно. На стоянке машины занесло снегом. Мой «мерседес» накрыло белой шапкой, завтра придется откапывать. Я оглянулся на наш пятнадцатиэтажный дом, населенный дипломатами, аккредитованными в Москве журналистами, представителями торговых и прочих фирм со всего света — во многих окнах уже погас свет.

Я прошагал к чугунным воротам, открыл калитку рядом с ними. Из яркого освещенного куба — чтобы видеть все вокруг — вышел милиционер, пожилой, солидный, козырнул мне, зорко вглядевшись в лицо, и ушел в свою теплынь.

Переходя на противоположную сторону улицы, к пустой телефонной будке, я оглянулся. Милиционер вращал диск одного из телефонов, стоящих перед ним на столе. О Господи!…

Сергей Цаган. Что я о нем знаю? Кажется, отчество Кузьмич. Никак не могу привыкнуть к этой русской необходимости отчества. Первый заместитель Председателя Комитета государственной безопасности СССР Юрия Андропова. Что еще? Постой, Арик! Кажется, этот Цаган в каком-то родстве с Брежневым! И на Лубянке он, следовательно, человек Леонида Ильича. Понятно… Что дальше?

Я взглянул на часы — было уже двенадцать минут одиннадцатого.

Я испытал — а давно надо было не обращать внимания — приступ досады. Эта русско-советская расхлябанность, необязательность. Вечно они опаздывают, не держат слова, норовят обмануть, потом находится тысяча причин, отговорок, извинений.

«Нет,— остановил я себя,— Вика не такая. Она точна и пунктуальна, хотя и то и другое сочетается у нее с бесшабашностью и тем, что у русских называется: «А! Пропади все пропадом!»

Она спешит сюда, и задержать их машину в такую метель могла только какая-нибудь дорожная ситуация: пробка, залетели в сугроб, ведь дороги в Москве чистят отвратительно.

Я стал думать о своей женщине. Сердце забилось чаще, я испытал жгучее желание немедленно быть с ней, представив «наш ноев ковчег». Она моя единственная женщина, теперь я это знаю точно. Что же с нами будет дальше?

…С Викторией Садовской мы познакомились в семьдесят пятом году, в посольстве Чехословакии на приеме, посвященном седьмой годовщине «пражской весны». Было многолюдно, напряженно — советские власти явно не одобряли мероприятие чешского посла, и это придавало приему нервозность, взвинченность; над присутствующими в зале витали дух протеста и вызов силам зла. Помню Евгения Евтушенко, который с безуминкой в глазах и артистической страстностью читал с придыханием: