Бездна

нигде. Мой дом на корабле. Иногда я схожу на берег, каждый раз в новом городе, и, пока я

осматриваюсь, ко мне сбегаются девки без комплексов и народ, рекламирующий свои отели: я

произвожу на них впечатление человека, способного заплатить немаленькие деньги за

удовольствие. Потом бармен в очередной гостинице угодливо подливает мне водки в пустой

стакан, а на следующий день прощается со мной, стараясь выглядеть все таким же радушным. И

прячет глаза, потому что не хочет больше видеть моего лица.

Мой дом на моем корабле, но у корабля нет пристани, а корабль без пристани в сорок один год

– серьезный повод задуматься о том, не сбежали ли с него уже все крысы.

А Майку мне стыдно смотреть в лицо, потому что он никогда не забудет, как я увел у него

Келли, и как она умерла после аборта. Аборт был самый профессиональный, и сделан он был на

мои деньги, немаленькие деньги – но что-то пошло не так. Это было очень, очень давно,

пятнадцать лет назад. Черт побери, мы все были молоды тогда и стремились выжать из

окружающего мира как можно больше удовольствий, мы пробовали экстази и героин, и

занимались любовью втроем на крышах ночных небоскребов – мы рвались уцепить побольше

кайфа в этой тусклой и серой пустоте, которую обыватели называют жизнью. Иногда это

удавалось – на сцене, когда тысячи поклонников, заглушая своими голосами грохот музыки,

повторяли за нами наши слова, или после особенно большой дозы, или после какой-нибудь совсем

безумной выходки, вроде прыжка с парашютом без инструктора и страховки. Келли была для меня

очередной новинкой, непробованным приключением, точно таким же, как и я для нее. Между

нами не было никакой любви, нам не нужны были дети. Просто однажды мы задержались в

студии после записи, и я сказал: “Что-то холодно становится”, а она подошла ко мне ближе, и ее

глубокие карие глаза шепнули: “Хочу тебя согреть...” Она была мягкой, податливой и

действительно горячей, горячей, как раскаленный воск, и ее духи пахли скошенной травой и

морской солью... а потом она сама предложила аборт. И не вернулась с него. Я знаю, я не убивал

ее. Но кто-то внутри не устает твердить мне об ином...

Сколько времени прошло с тех пор – чтобы забыть. Я знаю, Майк не забыл и втайне ненавидит

меня.

Потому что времени не существует.

Один из последних пунктов в казавшемся совсем недавно бесконечным тур-листе: пыльный

европейский город, пасмурный и насупленный, как обманутый жених. Пока нас везли из

аэропорта, мимо меня проплывали его полупризрачные, сумрачные образы: немые серенькие дома

в несколько этажей, жмущиеся к земле рынки под разноцветными выцветшими тентами,

мучительно-прямые – и абсолютно черные – шпили церквей, чьи квадратные, с четырьмя

поперечинками кресты болезненно впиваются в мягкую беззащитную плоть белесого неба.

Я художник. Я рисую словом. И иногда мои рисунки воплощаются в действительность. Но если

бы я был архитектором и рисовал бы карандашом на бумаге, я бы никогда в жизни не нарисовал

креста с четырьмя поперечинками, который кажется крестом, с какой стороны на него ни

посмотри. Это чертовски лицемерно. Православные церкви – в городе, откуда я родом, есть

несколько таких, - гораздо честнее по отношению к людям. Их кресты обращены плоской

стороной на запад, и на закате при хорошей погоде они светятся так, что хочется молиться, даже

завидев их издалека. Но чтобы увидеть такой крест, иногда нужно обойти вокруг церкви. Чтобы

увидеть – надо найти. Чтобы найти Бога, надо его искать.

3

...а чтобы поговорить с Богом – нужно встать с ним на равных. Раньше мне казалось, что я

способен на это. Потом понял, что обманывал себя.

Впрочем, я давно уже не верю в Бога – хотя возможно, это лишь бессознательный способ

замаскировать для себя это понимание. Я просто рисую словом и по привычке ищу вокруг себя

яркие образы. Скоро эта привычка станет мне мешать, а отвыкнуть от нее сложно –

приблизительно как слезть с иглы или бросить курить.

И отель здесь ничем не отличался от тысяч других пятизвездочных отелей по всему миру: те же

бархатные занавески на окнах, тот же шик и мебель в стиле ампир, много красного и золотого –

выглядит немного пошло и ярковато, но зато очень дорого.

Дорогие отели всегда чем-то напоминали мне дорогих шлюх. Они стремятся угодить любому,

кто заплатит, не разглядывая его лица – но будут презрительно поплевывать на тех, кто не имеет

достаточно средств, чтобы купить их. Было бы чем гордиться, думаю я разозленно. Почему я так

зол сегодня? на кого, на что? На эту погоду, склизкой мерзостью окутывающую мысли и

вгоняющую в глубокий депресняк, на скучный вид за окном, на не слишком расторопного

носильщика багажа?

...или на себя самого?

В моем городе – там, где когда-то родился я, и где до сих пор живут мои родители – у меня есть

страшно большая и замусоренная двухуровневая квартира в центре города. Я почти боюсь ее и

редко бываю там. Я не хочу нанимать горничных, которые будут тайком копаться в моих вещах и

мыслях, и не хочу убираться там, потому что я не привык этого делать. И потому что мой дом

везде. Мой родной город гнетет меня – там слишком многое напоминает мне о том, с чего все

начиналось, каждая улица походит на страницу юношеского дневника – с прожженными

дешевыми вонючими сигаретками страницами-днями, с расплывшимися от пролитого винца

чернилами, с ровными буквами, сложенными в корявые строчки. Там есть улица, где я первый раз

вышел с гитарой петь, а прохожие кидали монетки в черную пасть раскрытого чехла, есть мостик,

где я впервые поцеловался – под заунывную музыку осеннего дождя, коротко, жалко и немного

глупо, как это бывает только во влюбленные четырнадцать. Поцеловался с девчонкой, которую