Бежать от тени своей

Было уютно за маленьким столиком в полумраке. Молодой «бычок» – кровь с молоком, с прической Тарзана, драл для удовольствия публики горло, не задумываясь ни о каких мировых проблемах. И пел он на каком-то индо-бра-зильском языке. Нерон тоже мнил себя великим певцом, и ему аплодировали, потому что он был император, но за что аплодировали «бычку», мне, по совести говоря, было непонятно…

Снаружи доносился скрип снастей, и волна чуть слышно билась о борт шхуны. Качались под потолком тусклые фонари, едва освещающие трюм, где вокруг бочек гавайского рома сидели волосатые люди с татуировками на громадных ручищах. Женщины сверлили взглядами полуобнаженных турчанок, танцующих в носовой части трюма на небольшой, ярко освещенной площадке.

Я пил коньяк, курил «Кент», который стрельнул у одного пассажира в поезде, и для меня в моем теперешнем настроении красивой показалась бы даже Баба Яга. «Турчанки» движутся в ритме ничегошеньки не выражающих звуков, их руки извиваются, как змеи, их бедра восхитительно подергиваются. Ах вы, милые! Это, конечно, тоже жизнь!

Опять вспоминается веселый император Нерон, устраивавший, не заботясь особенно о доходах, по ночам гладиаторские игры в своем саду при освещении факелов из сожженных на крестах христиан, которые, в свою очередь, впоследствии услаждали человеческие души запахом жареных мыслителей и ученых; при Калигуле убивали на аренах тысячи зверей, для забавы сражались слепые, и даже женщины рубились насмерть самозабвенно… Сегодня довольно полустриптиза – шесть пар более или менее приличных ножек в позолоченных туфельках.

«Турчанки» кончили извиваться. Вышла небольшого росточка волшебница, запела сильным красивым голосом, зазвучала мечтательная мелодия кочевого народа, и все вдруг изменилось. Исчезли гримасы неодобрения на лицах надменных дам, исчезло возбуждение в глазах мужчин. Остались лохматые прически, и золотым блеском засверкали запонки. С пристани доносился визг автомобильных тормозов. Я покинул шхуну. Рано утром первым автобусом выехал в Тарту.

Здесь остро ощутил раздражающую меня правильность во всем. Черт бы их побрал! Это уж слишком! Ни слева, ни справа ни одной автомашины не видно, улица шириною в два метра, и милиционера поблизости нет, а они стоят, ждут, когда загорится зеленый свет… Ханжество! Светофоры уважать надо, но когда два метра… Я бы наперекор им перешел эту паршивую улочку, да нельзя: нехорошо выделяться.

Здесь даже в городском транспорте противно ехать без билета, потому что никто не крикнет: «Граждане, не забывайте своевременно заплатить за проезд», словно тут все сплошные честняги, не способные обмануть государство на три-четыре копейки. Способны! Но правила уличного движения соблюдают…

На человека, который не маскирует свою нечестность культурной внешностью, здесь смотрят искоса. Таким можно было считать моего приятеля Волли, кладовщика в книгохранилище то ли ветеринарной клиники, то ли Сельскохозяйственной академии, то ли университета – видит бог, не помню. Во всяком случае, именно в книжном складе зарабатывал свой кусок хлеба мой друг Волли, бывший актер, который семнадцать лет играл Аладдина, и лучше него эту роль никто не исполнял. На восемнадцатом году артистической карьеры он был вынужден уйти из театра по причине непробудного пьянства. В том же году от него ушла жена вместе с собакой.

Сколько его помню – все в том же видавшем виды коричневом пальто. Брился он раз в неделю. Подошвы его ботинок всегда изношены до дыр, что вынуждало его ходить, вывернув пятки, чтобы касаться тротуара только краешками подошвы.

Сдав сумку в камеру хранения, отправился разыскивать Волли в «суповом» районе на улице Гороха, где он жил на чердаке двухэтажного дома в так называемой мансарде.

Тарту – своеобразный город в том смысле, что в нем кроме «супового» района, где все улицы названы в честь сельскохозяйственных культур, есть еще ботанический, в котором улицы носят названия цветов и деревьев; есть и зоологический, где улицы названы в честь зайцев, лисиц и прочего зверья. И, конечно же, в центре имеются номенклатурные улицы, которые, видимо, обязательны для каждого населенного пункта, большого и малого.

Тарту, как известно, город университетский. Но, (кроме того, в нем имеется еще общество трезвенников и клуб холостяков – чем не достопримечательности?

Волли был дома, лежал на диване, как и можно было ожидать, в сильнейшем похмелье. Я не виделся с ним давно и теперь с удовольствием отметил, что он остался таким же простаком и скромнягой, каким и был. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что на нем был все тот же самый издавна известный мне костюм. Он стал теперь только больше лосниться из-за того, что Волли пользовался им как пижамой. Однако все пуговички былина месте и стрелки на брюках каким-то образом сохранились.

В жилище Волли изменений также не произошло, да и не могло произойти, поскольку ему не были свойственны предрассудки, обязывающие хоть изредка производить уборку.

Волли не сразу осознал мое появление в его мансарде и не сразу меня узнал. Хоть он и писал, что будет рад моему приезду, он вряд ли ждал меня так скоро. Я забыл сказать о том, что было известно всем его друзьям: к Волли можно было войти в любое время дня и ночи без стука – дверь он не запирал по той простой причине, что в его дом можно было что-нибудь принести, но унести было нечего.

– Ого! – воскликнул он удивленно. – Кто это? Ах, это ты!

Убедившись, что я вполне материален, не результат белой горячки, он застонал и рассказал, что ему только что, как наяву, крыса грызла большой палец левой ноги, а у него не было сил сказать ей: «Кыш!..»

– У тебя нету ничего?…

Каким жалобным тоном был задан сей вопрос, сколько надежды во взгляде! Голова и у меня немного болела, но признаться в этом Волли сейчас означало бы, что в тот склад, в котором он хотел меня поселить, я бы не попал и через три дня.

– Ой, как же ты так? – простонал он с укоризной. Затем оживился; приподнявшись, потянулся к потертому портфелю, который валялся тут же, рядом с диваном. Открыв его, он достал две коробки с какими-то ампулами.

– Давай? – предложил мне.

– Давай… – согласился я.

Я не знал, что в ампулах, но было интересно, к тому же надеялся, что авось перестанет болеть голова. Начали с коробки побольше.

– Что это?

– Магнезия.

Откусывая кончики ампул, выпивали содержимое. Выпили все – мне штук десять досталось. Жду кейфа, а его нету. Вкус во рту противный. Открыли коробку поменьше, в ней ампулы с непонятным названием. Выпили и их, а кейфа все нет.

– Когда же «приход»? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает Волли. – Я этого раньше не пробовал. Это мне на лечение от алкоголизма выписали, уколы делать…

Черт побери! Я полагал, он знал, что мы пьем. Так и отравиться недолго…

Отправились в склад. Здесь, где-то в дальнем отсеке огромного подвала, за полками в углу, я нашел место для себя и своей работы. Скомбинировали столик, кроватью стали большущие пачки упаковочной бумаги, которые пружинили не хуже любой софы. Для большого комфорта Волли положил на эти пачки старенький ватный матрац и небольшую подушку. Наволочку, увы, все же пришлось постирать – это было возможно благодаря тому, что в подвале имелся не только туалет, но и водопроводный кран. В одеяле нужды не было – в подвале было жарко, даже чересчур.

Устроился чудесно! А какое великолепное окружение – сплошь ученые и мыслители! О, здесь было невероятное количество умов на высоких, до потолка, стеллажах. И они скучали. Волли сказал мне, что большинством из них за последние пять лет никто не интересовался, хотя изданы они большими тиражами и, вероятно, немало учебных заведений в стране сильно нуждались в них.

– Морока с ними! – признался Волли. – Следи, чтобы крысы не съели… А когда ревизия – таскай, считай, пересчитывай. К черту! Хоть бы покупал кто-нибудь… За бутылку пива предлагал – не берут.