Безвозвратно утраченная леворукость

Остается спросить, какой рукой написал Пильх «Безвозвратно утраченную леворукость»? Наверняка правой — отсюда писательская техника, беглость и отточенность стиля, «фейерверки юмора» и т.д., одним словом, те черты, с помощью которых книга располагает к себе читателя. К левой руке относится все то, что портит игру, останавливает сюжет, обнажает писательские приемы. Левая рука сама не пишет, она лишь правую останавливает, сажает кляксы на бумагу и делает так, что за этой милой игрой с читателем, в которую играет каждый, кто заполняет нижнюю половинку последней страницы газеты, проглядывает какая-то тревожная пустота, бессилие, ностальгия, мучительная потребность в не столь сиюминутных концепциях и смыслах, и наконец — вопрос о собственном «я».

Вопрос о собственном «я» — это ведь один из самых важных вопросов, какие может задавать себе автор, в голове которого разыгрывается борьба фельетона с прозой. Фельетон с течением времени формирует его голос, определяет способ восприятия мира, очерчивает рамки выстраиваемой им концепции — концепции, подходящей для сюжета, который на одной странице газеты должен начаться и закончиться. В повестях Пильха довольно легко проследить черты стиля, взявшиеся из его фельетонов. Но как прозаик Пильх активирует в себе другое «я». Он уже не является лишь кем-то, кто без устали рассказывает байки — о семье и друзьях из Вислы, о коллегах-писателях из Кракова, о безвозвратно утраченных девушках своей жизни, о прочитанных книгах и т. д. Он еще и человек, находящийся в некой важной точке своей жизни, пытающийся установить какую-то иерархию переживаний, хранимых его памятью, людей, встреченных им в жизни, текстов, им прочитанных, и событий, которых он был свидетелем. Иначе говоря, надо решить, что оставить на полке, что выслать в Вислу, а что занести в «Тыгодник Повшехны» — то есть надо упорядочить себя изнутри, отдать себе отчет в том, что действительно является важным и понадобится в дальнейшей жизни. Труд это, безусловно, сизифов, и никакая подобная конструкция смысла не может быть постоянной. «Потому что, — как говорит рассказчик истории о двух парах носков и одном ботинке, — смерть должна быть на месте смерти, отчаянье на месте отчаянья, а ботинок на месте ботинка. Но это, пожалуй, невозможно, порядок вещей не мог быть сохранен, потому что его, пожалуй, вовсе нет». Но человек, как правило, не желает соглашаться с ощущением никчемности своего существования и отсутствием высших смыслов и время от времени ведет себя, как пес фотографа Виселки: внезапно издает рев отчаяния и боли, ибо до него вдруг доходит, что ведь жизнь его «не может пройти в позировании для инфантильных фотографий, жизнь может быть настоящей».

Поединок фельетона с прозой, по-видимому, не может быть доведен до конца и выигран одной из сторон, потому что жизнь банальная, не помещенная ни в какую форму, обыденная, та, которой питается еженедельный фельетон, перерабатывающий ее в формулу сюжета, накапливается и накапливается, требуя от воображения пишущего конструктивных, креативных усилий для более крупного, нежели фельетонный, масштаба. Таким же не доведенным до конца является поединок памяти с забвением, сна с явью, реалий с изменяющим их конструктивным замыслом. Кроме того, Пильх наверняка не ставил задачи разрешить на пространстве пары сотен страниц свою жизненную дилемму и вдобавок спасти мир. В конечном счете «Безвозвратно утраченная леворукость» — это ведь книга о литературе, о том, как ее делают, в ходе каких процессов и откуда она берется и, наконец, какую цену писатель за это платит. В прозе последних лет я не знаю произведения, которое бы тему эту поднимало интереснее, с большей точностью и вдумчивостью. Но для этого необходим не только холод самоанализа, но и страстность, потому что литература, которой занимаются всерьез, становится второй жизнью — выведенной из сна, подпитываемой преобразованными реалиями, придуманной, но осязаемой, пробуждающей не менее сильные, чем настоящая жизнь, эмоции. Рецензию, с цитаты начатую, цитатой же и закончу:

«Просыпаешься от беспокойных снов, и не важно, просыпаешься ли ты в обледенелом доме в горах или в нагретой, как мартеновская печь, высотке на Франческо Нулло, все равно ты весь трясешься от непонятной ярости и напрасно упражняешь свои риторические способности, и притворяешься, что не знаешь, против кого должен свою муку и ярость обратить, притворяешься, что не видишь ни чистых элегантных тетрадок в линеечку, ни стопки первоклассной, девственно чистой, не тронутой чернилами бумаги на столе. И зачем притворяешься? Зачем притворяешься, если все равно ничего другого не умеешь? Ах, разумеется, ты притворяешься, потому что продолжаешь думать о той завлекательной чахоточнице, которая тебе во сне шахматы продавала, а в таких ситуациях — не важно, во сне или наяву, — ты всегда притворяешься. Думаешь о завлекательной чахоточнице и видишь ее отчетливо, видишь ее платье из черной тафты, губы, обведенные помадой Bourjois, серебряную цепочку на хрупком запястье, видишь ее отчетливо, и это хорошо. Литература — сон, но сон отчетливый, полносюжетный и с подробностями».

Ежи Яжембский

С замиранием сердца

С замиранием сердца приступаю я к бесцеремонному описанию моих близких, с замиранием сердца и сумбуром в голове, потому что знаю мало. Откровенно говоря, пока одно только и знаю, а именно, что еще до того, как я закончу это начатое сегодня (в Праздник Реформации в октябре 1997 г.) скандальное повествование, новое правительство, которое по какому-то странному совпадению тоже сегодня было сформировано, падет. Я исполнен абсолютной уверенности, основанной на извечном превосходстве занятий литературой над занятиями политикой, что писать буду дольше, чем правительство будет у власти.

Однажды со мной уже приключилось нечто подобное. Несколько лет назад поехал я на денек-другой к теще и тестю в Лапанув. Было знойное начало июня, душа моя и тело, как обычно в те времена, пребывали в мытарствах, и я алкал покоя и отдохновения. Поехал — и вот я там. Дышу свежим воздухом, плаваю в озере брассом; душевная дрожь унимается, аппетит возвращается. Удобно вытянувшись на лежаке, с неодобрением наблюдаю, как теща и тесть в поте лица надрываются на грядке, читаю бульварную литературу, время от времени смотрю какую-нибудь приятную телепередачу. Гармония. Покой. Гомеостаз. Земля с убаюкивающим скрипом вращается внутри голубой скорлупы воздуха, и я вращаюсь на лежаке вместе с ней.

Но вот в один прекрасный день с привычной беззаботностью гляжу я в телевизор — и что же я там вижу? А вижу я, что близко знакомый мне поэт и борец за независимость Ян Полковский (для друзей Полпот) становится пресс-секретарем правительства. Я испытал волнение, потому что человек испытывает волнение, когда какого-нибудь знакомого видит по телевизору, — в общем, я испытал волнение, и накрыла меня волна воспоминаний. Мне вспомнился самиздат, вспомнился «Запис» [1] , на страницах которого Ясь Полковский (для друзей Полпот) с успехом дебютировал, вспомнилась черная ночь военного положения, устный выпуск журнала «НаГлос» [2] , переполненный до краев зал краковского КИКа [3] в котором Полнот вибрирующим голосом и в вибрирующей тишине читал свои горькие и проникновенные стихи, и вспомнился Ян Блонский, который столь же проникновенно эти стихи разбирал. Вспомнилось, как вместе с другими борцами за независимость играли мы в футбол в Парке Йордана, (Полковский играл в футбол лучше всех известных мне поэтов, был достаточно техничен и, как говорят, заряжен на ворота, при этом не сторонился игры брутальной, а еще любил, увы, неспортивно обзывать противников коммунистами, что производило особый эффект и совершенно парализовывало ряды порой играющих с нами малолеток.)

1

«Запис» — первый подпольный общественно-литературный журнал, издававшийся в коммунистической Польше в 1977–81 гг., в котором под своими реальными именами печатались ведущие польские писатели. (Здесь и далее комментарии переводчика.)

2

«НаГлос» — устный литературный журнал, возникший в 1983 г. в ответ на закрытие властями краковского журнала «Писмо». Существовал в формате литературных вечеров, с 1990 по 1997 г. издавался в печатном виде.

3

«КИК» — Клуб Католической Интеллигенции в Кракове, где обыкновенно проходили чтения устного журнала «НаГлос».

Вспомнились мне банкеты, вечеринки и попойки, неизменно антигосударственные по своей сути. (Ясь выпивал умеренно, но столь же умеренной была и сопротивляемость его организма — после первого же стакана он с грубоватым, скажем так, шармом начинал приставать к женщинам. «Это что, траур?» — так нетрадиционно он завязывал диалог с дамой, если проницательно замечал, что на ней черное вечернее платье. После очередных доз, по мере их принятия, он пел антибольшевистские [4] песни, потом порол какую-то чушь, а потом засыпал сном бойца. В общем, собутыльник он был, как и все мы, славный, хотя порой и обременительный.)

4

Определение «большевистский» может использоваться в разговорном польском языке применительно к понятиям и вещам, имеющим отношение к советской России.

Вспомнились мне, наконец, и стихи Яся, стихи необыкновенной красоты, стихи, которые производили на меня тогда и до сих пор производят огромное впечатление. «Так как же та строка звучала? / Соловые ли кони вступают в воды? / Или совсем иначе, не соловые, а осоловелые / не кони, а колени преклонивши / и не воды, а разводы каменных узоров мостовой?» [5]

Я ни тогда, ни сейчас не замечал в этой поэзии чрезмерной политизированности, и если пишу об авторе как о борце за независимость, то по более общим причинам. Может, была в Полпоте-поэте установка на определенную тональность; может, тот факт, что он перестал писать, — лучшее доказательство обретения Польшей независимости; может, московское ярмо являлось для него источником вдохновения, хотя сами эффекты этого вдохновения были намного богаче и глубже.

5

Условный перевод начала стихотворения Я. Полковского «Przedmioty majace zwiazek z przestepstwem» («Предметы, связанные с преступлением»), в котором лирический герой пытается вспомнить давно забытые стихотворные строки.

Я смотрел на Яся Полковского, свежеиспеченного пресс-секретаря правительства, и вспоминал его стихи. «Белая рыба ноября (уже засыпает город)», «Гора шепчет рядом молитву латинскую», «Я был, пустота, с тобою в любовном объятьи» — строка за строкой проплывали в моей голове, и вспоминались мне давние размышления и поиски, к которым нас эти стихи побуждали. Конечно, угадывался в них и политический тон, но был и тон метафизический, и тон любовный, и мистика, и тайна, и издевка, и боль — словом, все, что должно быть в большой литературе, в этих стихах было. Да что там говорить, невероятные это были произведения, до того невероятные, что порой нам казалось просто невозможным, чтобы Полпот сам писал такие отличные стихи, порой нам (друзьям Полпота) в голову приходила мысль, что, пожалуй, самые лучшие строки пишет Полпоту его жена Анка, очень интеллигентная и приятная особа (для друзей — Полпотиха). Сия достойная ситуация — ведь достойно для мужчины обладать женщиной, которая влюблена в него настолько, что готова сделать для него все, готова даже от его имени стряпать совершенно невразумительные рифмованные бредни, — так вот, сия достойная ситуация имеет долгую традицию. Широко известно предположение, что некоторые стихотворения Т. С. Элиота вышли из-под пера его жены, да и в наши дни сколько бы раз я, например, ни читал отмеченные особой метафизической глубиной прозаические эпифании Анджея Стасюка [6] столько же раз завистливое предположение, что, возможно, эго Стасючиха Стасюку так ловко написала, приходит мне в голову.

6

Анджей Стасюк (р. 1960) — один из самых популярных современных польских авторов среднего поколения (представлен в серии «Польша. Современное европейское письмо» книгой «Дукля»).

Но слишком далеко я забрался в рискованных отступлениях, слишком далеко ушел от основной сюжетной ситуации, а основная сюжетная ситуация такова, что несколько лет тому назад стою я в июне в Лапануве перед телевизором и, взволнованный, накрытый волной воспоминаний, наблюдаю, как Ясь Полковский становится пресс-секретарем правительства. Но все, увы, развернулось неожиданно драматично и чрезвычайно быстро — еще до того, как мое возбуждение улеглось, еще до того, так волна воспоминаний накрыла меня с головой, Ясь Полковский перестал быть пресс-секретарем правительства, и все, конец пропел скворец. У меня нет намерения впадать в особо пафосный гон, но это был весьма мощный урок скептицизма. Не без гордости полагаю, что тогда, несколько лет назад, в Лапануве у тещи с тестем перед телевизором я не был полным идиотом и в общих чертах уже знал, что правительства и чиновники приходят и уходят, знал банальную правду о мимолетности власти, и все-таки тот факт, что, приехав на пару дней в Лапанув, я в этом Лапануве был дольше, чем Ясь Полковский был пресс-секретарем правительства, так вот, факт этот произвел на меня впечатление колоссальное и скептицизм мой приумножил.