Безвременье
Шрифт:
Когда «оживлялась» отечественная промышленность и возникало новое нефтяное, золотое, каменноугольное дело, — Василий Петрович моментально начинал всюду и везде визжать своим поросячьим голосом:
— А? Ивановское дело! Как же, знаю я их!..
Тут помогало ему его происхождение.
У Василия Петровича была неудержимая страсть к задним дворам и мусорным ямам.
Он вечно копался в мусорных ямах задних дворов всех домов и на каждого имел по какой-нибудь мерзости из мусорной ямы.
— Такой-то. А он то-то. Он то-то.
Слыша поросячий
А учредители нового общества кидались к Василию Петровичу:
— Досточтимый! Не хотите ли несколько учредительских акций?
Чтоб не дать ему навизжать всякой мерзости про новое общество.
Так Василий Петрович оказывался учредителем решительно всех обществ, какие только кто-нибудь учреждал.
В свете только удивлялись разнообразию его талантов:
— Везде он! Что за живой, что за отзывчивый человек! Что ни предприятие, — без него не обходится! Кто так работает на пользу отчизны?
Он был даже и в литературе.
С деньгами и положением, он стал посвящать свои досуги писательству.
И тут ему помогло происхождение.
Любя грязь всей душой, он всюду и везде умел устроить грязную кучу.
Писал он об опереточной примадонне или о международном конгрессе, — он всюду умел приплести грязь и нагромождал её столько, что его читатели захлёбывались.
— Вольтер!
Так говорили более начитанные.
И даже легкомыслие, с которым он рылся в грязи, только украшало Василия Петровича в глазах всех.
Оно составляло приятное добавление к его деловитости и ещё больше оттеняло его добродетели.
И среди этих успехов и блеска лишь одно трагическое обстоятельство смутило на секунду Василия Петровича.
Это было, когда умирал его отец.
Старику оставалось жить несколько минут.
По лицу его разливались спокойствие и мудрость смерти.
Василий Петрович сидел около.
Старик открыл глаза, с любовью посмотрел на сына и сказал:
— Вавочка! Я доставал и копил всю жизнь. Всё остаётся тебе. Ты сам достаёшь тоже много. У тебя много всего. Вавочка, одно только слово: думай немножко и о душе.
И вдруг у Василия Петровича явилось странное, непреодолимое желание хрюкнуть и ткнуть отца в лицо пятачком.
Он вскочил, ткнул отца пятачком в холодеющее, жёлтое, словно восковое лицо и хрюкнул так звонко, как не хрюкал ещё никогда. Старик поднялся. Глаза его были широко раскрыты.
Он взглянул на Вавочку с ужасом, так, словно в первый раз видел это лицо.
Крикнул:
— Свинья!
И упал мёртвый на подушки.
Где-то что-то шевельнулось у Василия Петровича.
Он вскочил от этого крика умирающего.
Подбежал к зеркалу, посмотрел, повёл плечами и через секунду уж спокойно сказал:
— Человек, как и другие!
И полез в письменный стол отца посмотреть, в полном ли порядке духовная.
Это была одна трагическая минута среди ряда блестящих лет.
Василий Петрович взбирался всё выше, выше, взобрался очень высоко,
как вдруг…Как вдруг по Петербургу разнеслась необыкновенная весть.
— Василий Петрович, знаменитый Василий Петрович, «сам Василий Петрович» лёг в грязь, лежит и ест из корыта.
Это возмутило стариков:
— Чёрт знает что такое! До какого свинства дошёл человек!
Даже сам граф Завихряйский, и тот сказал:.
— Ну, уж это «Хрю» слишком!
Старики были возмущены. Но молодое поколение, все эти кандидаты на должности и исполняющие поручения, на стариков даже прикрикнули:
— Это в вас всё вольтерьянство говорит!
И объявили:
— Какое смирение паче мудрости, — а, этакий человек, и в грязь лёг! Какое самоуничижение: есть не хочет иначе, как из корыта! Он, он, он недостойным себя почитает. Какой пример! Какая сила духа! Да, не от мира сего человек!
И если прежде просто верили Василию Петровичу, то теперь верили в Василия Петровича.
Время было такое. Воздух был такой.
К Василию Петровичу стекались, Василия Петровича спрашивали о делах важных, неважных и важнейших.
Были счастливы, если он издавал один раз:
— Хрю!
Это принимали, как «да».
А если он издавал своё восклицание два раза:
— Хрю! Хрю!
Принимали это так: Василий Петрович сего не одобряет.
А Василий Петрович лежал себе в грязи и хрюкал.
Как это случилось?
Всю жизнь Василий Петрович не мог равнодушно пройти мимо грязи. Всю жизнь у него являлось при виде неё безумное желание:
— Лечь! Лечь! Лечь!
Но в молодости Василий Петрович ценой невероятных усилий обуздывал в себе это желание.
Придя в возраст и достигнув всего, чего достигнуть мог, он вспомнил об одном, чего ему недоставало.
И тут уж не мог не доставить себе этого удовольствия!
— Лягу!
И лёг. И потребовал, чтобы пищу ему давали непременно из корыта.
Так возник этот «подвиг», который окончательно и бесповоротно утвердил славу Василия Петровича.
И вот Василий Петрович умер.
Газеты писали:
«Мы потеряли идеал человека. Знаменитого деятеля, великого друга отчизны, отца многих полезных начинаний, литератора, чьё истинно вольтеровское остроумие составляло такой интересный контраст с деловитостью и добродетелями покойного. Наконец, мы потеряли человека, возвысившегося до подвига, — человека, к голосу которого мы прислушивались.»
А Василий Петрович лежал на столе, и его собирались вскрывать.
Тело надо было перевезти в имение, — и чтоб оно не испортилось, решено было бальзамировать.
Работали два профессора.
Как вдруг один из них воскликнул:
— Коллега! Да ведь это, кажется, не человек, а свинья! Ей Богу, по всему строению свинья!
Коллега посмотрел на него, вздохнул и сказал:
— Э-эх, коллега! Если всех нас вскрыть, — сколько бы оказалось свиньями!
Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и продолжали работу.