Библиотека Дон Кихота

А потом, через 20 лет, он так же сидел в маленькой однокомнатной квартире рядом с трупом отца. И тело отца точно так же искорежила боль и страдание. Приехали сразу две труповозки и устроили прямо в коридоре чуть ли не драку: каждый смотрел на вновь представившегося как на статью дохода: сколько отвез за день — столько и заработал: поголовная коммерсализация смерти, что-то вроде маршрутного такси на тот свет. 20 лет назад это была бабка со шваброй, которая не побрезговала дешевыми часиками, а сейчас счет шел на кругленькую сумму. Воронов вспомнил, что в каком-то уездном городке конкурирующие труповозки устраивали даже друг другу аварии на шоссе, отбивая, таким образом, конкурентов и попутно опрокидывая мертвых прямо в придорожную грязь.

Но тогда в квартирке, где отец и встретил смерть, каждый из подручных Харона упрекал другого в том, что он самозванец, а не настоящий перевозчик из морга. Наконец истину восстановили, победители, не стесняясь присутствия сына и четвертой по счету жены покойного, упаковали отца в простыню и так, в простыне, стали проносить через узкий проход в коридоре, пару раз ударив мертвого об угол и дверной косяк. Воронов скорчился от боли, словно это его шарахнули головой о стену. Он смотрел на все, как на театр абсурда, будто одеревенев слегка. Подумал, что душа покойного где-то здесь, рядом, молчаливо наблюдает за тем, что творят с телом эти клоуны, в котором она, душа, квартировала последние семьдесят лет с хвостиком. Эти клоуны, наверное, и показывали сейчас наглядно Воронову, как душа, с какими мучениями еще несколько часов назад съезжала с опустевшей квартиры, ударяясь о печень, о сердце, о мозг, путаясь в кишках и внутренностях, пытаясь из последних сил взлететь к самому потолку в виде невидимого детского шарика, закаченного газом гелием и обрести наконец свободу.

Отец развелся с матерью, когда Воронову было лет 10, не более. Все эти годы родители виделись крайне редко и стали совсем чужими. Но в их предсмертных агониях проявилось нечто неуловимо общее, нечто такое, что их все-таки когда-то очень сблизило. С разницей в 20 лет каждый из родителей на смертном ложе «станцевал» с посланным к нему лично ангелом смерти, свой танец, танец одиночества и тоски, танец боли и страдания, станцевал свой рок-н-ролл, как и положено стиляге далеких 50-х.

Воронов понимал, что смотреть сразу после смерти на тела своих родителей грешно, но ничего не мог с собой поделать. Он бы и не смотрел, он бы попытался даже избежать этого опыта, но у судьбы, наверное, были на этот счет свои планы.

Сразу после смерти матери Воронов словно впал в детство. Здоровый, образованный, остепененный даже, 30-ти летний мужик вдруг принялся собирать коллекции машинок. Тогда, в 80-е, это был страшный дефицит. Воронов тратил последние деньги, встречался с коллекционерами, пропадал подолгу вне дома, терпел косые взгляды жены и тещи, но ему очень хотелось собрать как можно более полную коллекцию автомобилей 50-х годов и почему-то в основном американских.

Потом он понял, что подсознательно это шло из детства, когда отец и мать жили вместе.

Как-то в их комнате в коммуналке на улице Марии Ульяновой в доме 14 на пороге появился слегка под хмельком отец. В широкополой шляпе, в габардиновом пальто с накладными карманами, в двубортном костюме, в черной рубашке и в белом шелковом галстуке. В руке у отца был зажат проспект с выставки американских автомобилей, проходившей в Москве. Оттепель. Хрущев слетал только что в Америку и привез оттуда безумную идею засеять всю Россию кукурузой.

— На, — сделал широкий жест отец, — это тебе!

И протянул проспект пятилетнему сыну. И Женя Воронов увидел самое настоящее чудо: Кадиллак эльдорадо, Студебекер гоулд хок, Шевроле бель эр, Плимут гран фьюри, Форд краун Виктория буквально заворожили взор пятилетнего мальца. Все эти красавцы были выкрашены к тому же в какие-то немыслимые цвета: брызги шампанского, пьяной вишни, в цвет морской волны и прочее, прочее, прочее.

Но вершиной этой коллекции оказался знаменитый Кадиллак биориц, выполненный в каком-то невероятном космическом дизайне, с острыми высокими крыльями и круглыми огромными кроваво-красными габаритами с изображением серебряной галочки посередине. Это был невероятно броский, типично американский китч. Но пятилетний Женя Воронов и не подозревал даже о существовании такого слова. Дело в том, что в этом так называемом китче было уж слишком много типично детского, наивного, радостного.

Пока он жадно вглядывался во всю эту красоту, столь не похожую на их скромный и даже убогий быт, на ту серость, что царила за окном, мать с отцом сначала тихо ругались о чем-то, спорили, потом принялись целоваться, поставили пластинку и пустились кружиться в танце под шлягер тех лет из «Серенады солнечной долины», выплясывая что-то вроде африканской буги-вуги.

Молодые, счастливые, здоровые, родители в воображении Воронова так вечно и кружатся на фоне бесподобного, неподражаемого в своем детском китче, космического Кадиллака биориц, белоснежного, как первый выпавший снег, покрывший горные вершины близ поселка Чамюва, странно созвучного знаменитой джазовой теме «Чатаногачучу».

Словно очнувшись от сна, Воронов решил осмотреть «Бьюик» 74-ого со всех сторон. И боевой настрой профессора сразу сник, испарился. Сзади были видны следы ржавчины. Металл «Бьюика» начала жрать ненасытная коррозия. «Что? — подумал невольно Воронов. — Хвост все-таки прищемили?»

Это был знак! Знак Смерти! И от неё никуда было не деться.

Он поспешил во тьму вслед за женой. «Словно Орфей за Евридикой», — невольно прозвучало в профессорского голове.

* * *

Зачем он начал писать этот роман о Дон Кихоте? Зачем? Зачем надо было делать главного героя своим alter-ego, да еще наделять его собственным именем? К чему вся эта литературщина? Какая-то Книга! Дешевая мистика и не более того. А эпизоды с членовредительством просто искусственны и не имеют ничего общего с реальной жизнью: намеки на популярных писателей просто оскорбительны и могут вызвать у читателя подозрение в зависти, в зависти к чужой более удачливой писательской судьбе.

К тому же, что скажут коллеги по цеху? Тот же Сторожев. Он ведь может и возмутиться. Чего доброго, еще и руки не подаст. И будет прав. Странный какой-то роман получается. А, главное, зачем? Зачем вообще его утруждаться писать? Кому интересны все эти воспоминания? Эти фобии, бесконечные комплексы? Например, ты пишешь, что у писателя Грузинчика была страсть к перьевым ручкам и писал он, Грузинчик, дурацкая фамилия, кстати сказать, только старым «Montblanc»-ом. Но это же твоя личная страсть. Это твой комплекс, твоя двинутость на канцтоварах, а не какого-то там выдуманного тобой Грузинчика. Явно этот так называемый роман и не роман вовсе, а болезнь, болезнь твоего собственного «я». И ты просто хочешь навязать эту болезнь другим. И с этой целью придумываешь, точнее, выдумываешь какой-то сюжет. Завлекаешь, ловишь читателя на наживку. Зачем? Чтобы заразить его собственными фобиями, своими страхами, комплексами.

Какая-то довольно сомнительная цель получается. Это похоже на Дон Жуана, зараженного СПИД-ом, или на человека, болеющего гриппом и любящего разъезжать в общественном транспорте, а не лежать спокойно у себя дома на диване и лечиться медом, малиной и прочими народными средствами.

В этой турецкой ночи без звезд, видно, стало очень облачно, он с трудом нашел жену рядом с каким-то коттеджем. Из-за забора надрывалась внушительных размеров псина.

— Смотри, какой дом красивый! — отметила жена, игнорируя собачий гнев.

— Красивый, красивый. Только пойдем давай. Я собак боюсь. А эта уж очень грозная.

— Она ничего нам не сделает. Ограда высокая.

— Смотри, как она на эту ограду бросается.

Ограда представляла из себя лишь высокую сетку, которая начинала буквально ходить ходуном от очередного приступа законной ярости могучего животного.

— Вот бы нам такой! — предалась мечтам Оксана. — И где-нибудь в таком же месте, чтобы горы, море и сосны.

— И собака чтобы тоже была?

— И собака, — мечтательно, по-детски произнесла Оксана.