Библиотека географа

— Шепот звезд, — сказал он.

— Не понял.

— Такой поэт, как вы, должен оценить подобное сравнение. Здесь это называют „шепотом звезд“. Послушайте! — Он поднял палец, призывая меня к тишине. Я снова услышал тихий звон и огляделся, пытаясь определить, откуда он доносится. Зенский рассмеялся. — Смотрите сюда. — Он округлил губы и медленно выдохнул. Клуб вырвавшегося изо рта пара мгновенно распался на крохотные льдинки, упавшие на землю со звуком, который я только что слышал. — Это выражение придумали якуты. Так называется особенно холодный зимний период, когда человеческое дыхание, не успев раствориться в воздухе, замерзает и падает на землю мельчайшими частичками льда. Якуты говорят, что в это время нельзя открывать тайны, поскольку слова тоже замерзают; весной же оттаивают, и всякий, проходя мимо того места, где состоялась беседа, может их услышать. Весной воздух здесь наполняется забытыми сплетнями, голосами детей, которые уже стали взрослыми, обрывками чьих-то давних разговоров. Ваш голос, товарищ поэт, и наш с вами диалог сохранятся в этом краю куда дольше, нежели вам суждено прожить здесь.

Я подумал было, что он решил меня убить. Но он положил руку мне на плечо и подтолкнул обратно к юрте.

— Эй, Ней, жирный ленивый якут! Принеси мне шкатулку.

— Какую шкатулку, комендант? — Широкое простое лицо Ней, озабоченное, когда он смотрел, как я тащился по снежной целине, исказилось страхом.

— Шкатулку из резной слоновой кости, в которой ты хранишь нюхательный табак. Ту самую, что мне понравилась, когда я был у тебя в последний раз. Но ты, зная об этом, повел себя неучтиво и забыл отдать ее мне.

— Но, комендант, эта шкатулка принадлежит…

Грохот и яркий сноп искр заставили нас с Ней отпрянуть. Я потерял равновесие и упал на спину, а поднявшись, увидел в руке Зенского пистолет, из ствола которого вился дымок. Он выстрелил в стоявшую неподалеку большую лиственницу, верхняя часть которой с громким, похожим на человеческий вопль звуком рухнула на землю. Еще через секунду оставшийся ствол вместе с корнями, выворотив мерзлый грунт, упал в другую сторону. Зенский рассмеялся и повернулся ко мне.

— В сезон холодов деревья взрываются, будто начиненные порохом. Когда по замерзшему стволу с размаху бьют топором, от ствола отлетают искры и дерево лопается; бывает, что и лезвие топора разлетается на части, как стеклянное. Я, честно говоря, не ожидал, что пистолетный выстрел вызовет подобный эффект. Дерево, однако, все равно рухнуло. По-видимому, слабые корни… — Он снова рассмеялся, сунул пистолет в кобуру и повернулся к Ней. — Так почему ты не можешь отдать мне эту шкатулку?

Ней тут же исчез в глубине юрты. Сквозь входное отверстие я видел, что его жена и дети заливаются слезами, сбившись в кучу у противоположной стены. Когда якут выбрался наружу, в руках у него был небольшой ящичек из слоновой кости, который он и протянул Зенскому.

— Возможно, вы знаете, что якуты торговали с купцами в Новгороде еще до того, как подпали под власть Золотой Орды. Новгородские же купцы получали товары со всего света. Полагаю, эта шкатулка попала сюда именно таким путем. А поскольку в этот забытый Богом замерзший край люди со стороны, способные оценить такой товар, забираются крайне редко, подобные сувениры хранятся в некоторых здешних семьях на протяжении многих поколений. Взгляните на эту шкатулку, на покрывающую ее резьбу. Ни один якут не смог бы вырезать столь сложный орнамент, не так ли?

Впрочем, вы в любом случае должны испытывать гордость, товарищ поэт: эта шкатулка сохранит ваши слова для меня, когда вы уйдете. Теперь я скажу вам правду… — Он сунул руку во внутренний карман куртки и вынул из него фляжку и пачку бумажных листов. Глотнув из фляжки, он протянул ее мне. Я полагал, что там водка, но в горло словно влился жидкий огонь. — Это якутский самогон. Не знаю, из чего они его гонят, но согревает здорово. — Зенский сделал еще глоток и положил фляжку в карман. — Здесь у меня, — сказал он, выразительно потрясая бумагами, — стихи, за которые вас осудили. Кстати, вы хоть знаете, в чем вас обвиняли?

Я отрицательно покачал головой.

— В буржуазном формализме. А также в том, что вы, пользуясь своим положением в университете, пытались развратить и перетянуть на свою сторону будущих лидеров Советского Союза. — Я начал было протестовать, но он отмел мои возражения взмахом руки. — Не надо, прошу вас. Все это в прошлом. Я не об этом. Мне, знаете ли, ваши стихи даже нравятся. Они воспевают природу, любовь и любопытно построены — в такие, знаете ли, привлекательные словесные блоки, в которых рифма…

— В сестины…

— Извините?

— Я хочу сказать, что такие четверостишия называются „сестины“. Некоторые из них. Я также пишу вилланели. И то и другое — итальянские формы стихосложения, основанные на игре слов. Они хорошо переводятся на русский язык. Видите ли, если взять первую строку и поменять местами…

— Прошу вас, не надо читать мне лекцию. Слишком холодно. Я говорил это к тому, что ваши стихи представляются мне совершенно безвредными. Некоторых заключенных — наркодилеров, дезертиров, евреев — я пристрелил бы на месте, но вы на них не похожи. Возможно, у вас в этой стране есть будущее. Конечно, я не могу вам позволить сбежать, иначе потеряю работу. Но если подпишу ваши бумаги об освобождении, несколько изменив при этом дату, кто меня проверит?

Он подмигнул мне, и это испугало меня куда больше, нежели произведенный им ранее пистолетный выстрел.

— Вы всегда были довольно покладистым парнем, но при побеге продемонстрировали больше выдержки и мужества, нежели можно было ожидать от поэта, особенно эстонского. Я попрошу вас только о двух одолжениях, после чего оставлю здесь с миром. Прежде всего мне нужно знать, как вам удалось сбежать. Пытались ли вы подкупить охранников? Если да, то кого. Помогали ли вам ваши приятели заключенные и кто именно? Есть ли слабое место в системе охранных сооружений Булуна? Где конкретно? И учтите — я не намерен выслушивать ваш интеллигентский треп, рассуждения о чести или фразы типа „я не выдам этого парня“. Так не пойдет. Мне нужен полный, честный и детальный отчет о побеге, после чего я верну вам плоды, так сказать, вашего творчества. Справедливо? Справедливо.

Теперь второе. Идите сюда… — Он кивнул на поваленное дерево, лежавшее среди сколков льда, щепок, комьев смерзшегося снега, вывороченного мерзлого грунта.

Зенский вытряхнул из шкатулки содержимое и приказал:

— Выдохните! — Мое дыхание, не успев смешаться с воздухом, распалось на сотни крохотных льдинок, упавших на мерзлую землю. — Отлично. Итак, какое стихотворение вы хотите прочитать?

— Извините?

— Прочтите мне свои стихи. Какое из них самое любимое? Не забыли? Или ничего, кроме омуля, уже не помните? В таком случае взгляните. — Он протянул мне бумаги, присел на ствол поваленного дерева и прикурил сигарету.

— Вот это, — сказал я. Оно называлось „Песнь торговки фруктами“. Я написал его летом, во время своего медового месяца в Кургья, когда, занимаясь любовью с молодой женой, слышал песни торговки, продававшей на площади черную смородину.

Он жестом предложил мне начать. Пока я читал, он, присев на корточки, соскребал охотничьим ножом частички почвы, на которые падало мельчайшими льдинками мое дыхание, и ссыпал их в шкатулку. Когда я закончил, Зенский закрыл шкатулку и поклонился.