Библиотека
Шрифт:
Я стоял за его спиной. Потом подошёл ближе и встал рядом с роялем. Я слушал. Мне стало тоскливо, эта тоска... Эта музыка, её одинокий голос, её безудержный плач... словно бы она рвалась припасть к небу, к земле и, быть может, найти, разбудить, безумная надежда услышать ответный... голос?.. и падая в бездонную пропасть пустоты, гасла... бесследно. Ровное, сумеречное небо, безмолвный, унылый пейзаж, ничто не отзывалось ей, она рыдала, всё оставалось глухо, неизменно... словно бы её и не было, её не было там... серая змейка дороги, ничто не менялось... там. Он играл... Я забыл уже, что слушаю музыку. Он играл. Я смотрел на его руки, на уверенный бег его пальцев, на туфлю его правой ноги, когда он нажимал ею на педаль, и вдруг... почувствовал, понял, что ближе его у меня никого нет, здесь, теперь, так остро... Пронзительно. Может быть, никого и нет больше. Эта безлюдная громада пустыни вокруг... Словно бы чужая планета окружала нас, и этой музыкой мы в отчаянии выплёскивали нашу безысходную тоску по дому, быть может, навсегда потерянному для нас, не в силах держать её дольше в сердце, она разорвёт его, в равнодушную пустоту мёртвого мира. Это слёзы? Безбрежная пустыня, чужая. Это смерть. Это чужая планета. Мы одни среди безмолвия холмов, безмолвия неба... на холодном, пронизывающем ветру, одинокие... одни здесь...... одни......... здесь........................... Стало тихо. Он отнял пальцы от клавиш. Я очнулся. Он повернулся ко мне. - Добрый день,- приветливо сказал он.- Неплохо, а? - Неплохо,- согласился я.- Доброе утро. Он улыбнулся. - Вы меня не узнаёте? - Постойте, постойте,- на его лице отразилась задумчивость.- Да, припоминаю. Вы пели в хоре. Сказал бы уж сразу, что я рыбный торговец. - Ну, в общем... В хоре я, конечно, не пел, но это неважно. - Нет, важно!- неожиданно резко возразил он.- Очень важно, можно даже сказать, исключительно важно, и мне искренне жаль, что вы этого не понимаете. Милейший. Бедные, несчастные люди!- сокрушаясь, запричитал он.Все их беды от того только, что не исполнили они ни одной из моих ораторий, моих изумительных ораторий, а ведь я упрашивал их. Умолял! Но нет, всё было тщетно... они остались глухи и пренебрегли сладкозвучным даром небес. Несчастные! Он был неподдельно огорчён. - Вы не знаете,- сказал я,- куда ведёт эта дорога? - А никуда,- сказал он, даже не взглянув, куда я показываю.- Туда же, откуда вы пришли. - Ну нет,- сказал я решительно.- Туда я не хочу. Ведь вы... имеете в виду Город? - Город!- неприязненно произнёс он и заговорил словно в прострации: Грязная, похотливая блудница, вижу, вижу язвы порока на теле её, и корчится тело в пляске, пузырится ядовитая слюна на осквернённых устах её! Вижу дороги и путников, бредущих в ночи. Вижу на обочинах кости,- он внезапно перешёл на крик: - И рассыпаются кости в прах, и прах разносится ветром!.. Его голос сорвался. Он умолк. Я стоял в растерянности, ожидая, что он скажет что-нибудь ещё. Он молчал. - Но...- сказал я, отважившись наконец.- Вы можете предложить свои... работы Зданию? Я уверен, что там их... примут. Говорят, там совсем другие люди. Он даже не поднял голову. - Вот-вот,- произнёс он тихо.- Говорят. Говорят-то много, да не всё, что говорится, на пользу годится. Одни разговоры... - Ну почему же... Он гордо вскинулся. - Я сам строю дворцы!- воскликнул он резко.- И мне не нужны никакие здания! - А почему вы не в церкви?- неосторожно спросил я. Это был удар - из него как будто разом вышел весь воздух. Я даже опешил. В долю секунды он съёжился, поник, сделался вдруг жалким. Он забормотал что-то. Я наклонился к нему, чтобы расслышать. - ...изгнали они ангелов из храма, но не погибли они, нет, не погибли ангелы, мои светлые ангелы, родные мои, улетели прочь, в небеса, там их не тронут, никто не тронет их, вознеслись высоко, никто не обидит их там, в небесах, родные мои, я слышу, как поют они, как поют они, светлые... Он бормотал поглаживая пальцами клавиши. Я выпрямился. - А вон там, что это? О посмотрел на меня исподлобья. - Вон там,- я показал рукой на тёмное пятнышко в долине.- Видите? Что это? Он посмотрел в ту сторону. - Это бензозаправка,- сказал он без выражения. - Как?- не расслышал я. Он повторил: "Это бензозаправка. Решили заправиться? Вы, милейший, питаетесь, видимо, исключительно бензином?" Я не ответил и, повернувшись, пошёл прочь. За спиной снова послышалась музыка. "Мда",- тихо сказал я.- "Бедняга. Крепко ему, видно, досталось". Я спускался в долину.
На стоянке стояла всего одна машина. И та на кирпичах. Некто одетый в синий рабочий комбинезон с вышитым на нём золотым орлом старательно протирал тряпкой ветровое стекло. Завидев меня, он бросил тряпку и, на ходу вытирая об одежду руки, направился ко мне. Не дойдя нескольких шагов, он остановился и стал недоумённо озираться по сторонам, ища глазами мою машину. - Я без машины. Он огорчённо кивнул. - Вам что-нибудь угодно?- спросил он. - Не могли бы вы угостить меня сигаретами? - Могу,- сказал он, светлея. - Ещё мне хотелось бы взглянуть на карту местности... - Карты снимать запрещено циркуляром от восемнадцатого октября. А сигаретами я вас угощу. Пойдёмте. Мы вошли в помещение. - Вот, держите,- он протянул мне пачку.- Почти полная. Я принялся шарить по карманам в поисках денег,
Глава двенадцатая
рассыпавшиеся страницы книги, они летят, похожие на рой больных бабочек, ветер холода, куда он влечёт их? Холодные костры ламп ночных приютов всегда остаются там, где они были
Но что бы это ни значило, едва ли это могло как-то изменить мои планы. Не было у меня никаких планов. Дорога была, а планов не было. Одна-единственная, где бы я ни шёл. Между тем местность сделалась живописней. Справа и слева от шоссе громоздились кучи мусора, горы рваных покрышек, покорёженные листы жести, какие-то грязные маркированные коробки, среди них ветер угрюмо гонял рваную бумагу, серые комки газет, обрывки открыток, они хотели укрыться от него, но он находил их повсюду, где бы они не прятались, и безжалостно поднимал в воздух. Я оказался на свалке. Свалка эта, насколько я мог судить, размеры имела грандиозные. Холодная в своём величии простиралась она до самого горизонта, равнодушная и... безжизненная? Так ли? Тонкая струйка голубоватого дыма. В следующую секунду налетевший порыв ветра развеял её, не оставив даже напоминания, как будто досадуя на себя за то, что отвлёкся и недоглядел... Но поздно. Я успел увидеть её. Сердце забилось часто. Прошла минута или больше, а я всё так же стоял, прикованный взглядом к тому месту. Наверное, ждал, что дым появится снова. Я посмотрел на дорогу. Время шло. Нужно было что-то решать. На что-то решаться. Я ещё раз посмотрел туда, где заметил дым. Сделал неуверенный шаг, ещё один. И оглянувшись последний раз на дорогу, уже увереннее, пошёл. Мне ещё казалось, что я могу вернуться. А потом я чуть не упал, оступившись, идти стало трудно, и я думал уже только о том, как бы не переломать ноги. Идти было трудно - я успел взмокнуть, осатанеть и изматериться, пробираясь завалами тряпок, ящиков, битого кирпича, стекла, шлаковаты, опилок, макулатуры и прочего в этом роде, пока, перейдя, наконец, последний Рубикон, покорив последний Монблан, миновав последний Сен-Бернард, достиг цели своего безрассудного похода. И тогда я увидел то, к чему так долго шёл. Тощий, хворый костерок. Я увидел троих. Они сидели вокруг костерка и слушали радио. На одном из этих людей была спортивная кепка, лопнувшая вдоль и прихваченная медной проволокой. Одет он был в дырявое трико и больничную пижаму. На голове другого была вязаная шапочка. Остальные части его тела утопали в непомерных размеров тулупе. Воротника у тулупа не было. Третий выглядел почти аристократично, будучи обладателем высокого цилиндра, клубного пиджака с красивой сиреневой заплаткой и полосатых брюк. Кроме того, на носу его красовались очки с толстыми линзами. Обут он был в кеды. Они сидели молча. Радиоприёмник стоял тут же, на перевёрнутой вверх дном детской ванночке. Я незаметно подошёл к ним и тихонько расположился рядом. Из динамика, лежавшего отдельно от остальных частей приёмника, раздавался колючий голос женщины-диктора: "...вследствие этого, правительство приняло решение о новом расширении влияния Города, которое будет осуществлено сегодня, тринадцатого марта в четырнадцать-ноль-ноль. Резолюция заседания Конвента будет опубликована в печати. Спортивные новости..." "Аристократ" протянул к приёмнику руку и выключил его. Стало тихо. Тот, кто был в спортивной кепочке, злобно сплюнул. - Ох, чувствует моё сердце, доберутся они до нас, - затосковал тот, что был в тулупе. - Да не ной ты, без тебя!..
– раздражённо бросил ему "спортсмен".
– Кому она нужна, эта свалка! За тобой если только придут. "Аристократ" молчал. Слышно было, как потрескивает костерок. - А что это значит?
– решился я подать голос.- Что Город расширяет влияние. - Это значит, что он присоединяет к себе новую территорию, - отозвался "аристократ".
– Причём никогда нельзя узнать заранее, какую именно. - Об этом не объявляют? - Нет. Тогда какой смысл будет её захватывать? - Понятно, - сказал я. "Спортсмен" принялся разламывать ящик и подбрасывать обломки в костёр. - Мне не очень-то хочется снова попасть в Город, - признался я, выдавив улыбку.
– Для меня это... - А кому охота?
– буркнул "спортсмен".
– Потому и торчим тут. Он посмотрел на меня. Я улыбнулся. Он снова взялся за ящик. "Тулуп" молча наблюдал за огнём. - Видите ли, - вежливо объяснил "аристократ".
– С точки зрения логики, это самое безопасное место в округе. Ведь Город и так использует свалку, так зачем же её захватывать? Я кивнул. - Что ж, тогда и я, пожалуй, останусь пока здесь. Пережду это самое Расширение Влияния... Я осторожно оглядел всех троих. Никто не возражал. Я достал сигареты. - Перекурим? Все по очереди потянулись к пачке. "Спортсмен" вытянул сразу две, запихав одну в кармашек пижамы. "Аристократ" поблагодарил. Закурили. "Тулуп" подвесил над костерком чайник. Когда вода в нём забулькала, он насыпал в неё какой-то серой трухи. - Скоро чаёк поспеет, - доверительно сообщил он. "Аристократ" вытащил откуда-то большой целлофановый пакет карамели. "Спортсмен" достал три пустые консервные банки. Все оживились. - Надо бы ещё одну подыскать, - заметил "аристократ" и, пошарив вокруг себя, откопал почти не помятую банку. Ополоснул кипятком. - Вот, - он протянул её мне. Я взял. - Спасибо. - Или вы предпочитаете пить из глубокой посуды? - Без разницы, благодарю вас. После молчаливого и исполненного достоинства чаепития Тулуп и "спортсмен" сели играть в карты. Я отказался. "Аристократ" положил себе на колени толстую общую тетрадь и принялся в ней что-то записывать. - Что пишете?
– поинтересовался я, придвигаясь к нему. - Да так, - сказал он.
– Некоторые свои мысли и замечания. По большей части общего характера, но также и практического свойства. Думаю, напишу и, как знать, может быть, и опубликую. Отдельной книгой. - А что, - сказал я.
– Интересная, наверное, книга будет. Он несколько повеселел. - Может быть, даже знаменитым стану. Как знать? - Хотите выбраться отсюда? - Нет, - он покачал головой.
– Если я здесь, то значит, есть на то причина во мне самом. А вообще-то, я бухгалтер по профессии. - Вы работали бухгалтером? - Да. Вам это занятие, наверное, кажется мало... интеллигентным? - Что вы!
– поспешил я заверить его.
– Совсем напротив! - Ну да!
– вставил "спортсмен".
– Считать чужие денежки самое из всех интеллигентное занятие!
– и громко заржал. Бухгалтер укоризненно посмотрел на него. - Не обращайте на него внимания. Он немного нервный. И очень невоспитанный. - Ну да! Я псих, - радостно подтвердил "спортсмен" и снова заржал. Должно быть, ему шли карты Бухгалтер вновь углубился в свои записки. Костерок уже догорал. Выглянуло и тут же скрылось солнце. - А по ночам здесь не холодно?
– спросил я, обращаясь ко всем троим. Бухгалтер оторвался от тетради. - Что вы говорите? - Бывает, ох, как холодно!
– пожаловался Тулуп. - Это правда, - сказал Бухгалтер. - А как же вы ночуете? - Пока не околели, - буркнул Псих. - Видите ли, в чём дело, - объяснил Бухгалтер.
– Мусор, когда он сложен в кучи, преет и выделяет тепло. Опилки... если в них зарыться поглубже, то можно не бояться замёрзнуть. - Тьфу ты!
– швырнул карты Псих.
– Опять проиграл. А какие карты были! Ты, видать, мухлюешь. Шулер хренов. - Я честно играю, а ты, если не хочешь, то и не играй, я что, заставляю? обиделся Тулуп. - А всё равно отдавать нечем, - он вывернул карманы трико.
– Нечем отдавать-то. На, гляди! Включи-ка радио, - кивнул он мне. Я включил. Из динамика раздались звуки оркестра. Псих одобрительно хмыкнул. - Он его сам починил, - уважительно сказал Тулуп, показав глазами на Психа, который тем временем уселся на остов стиральной машины и мечтательно уставился в пространство, покачивая головой в такт музыке. Я повернулся к Бухгалтеру. - А вот интересно, - сказал я.
– Если Город расширяется, что он делает с теми, кто живёт на этой территории? - В пустыне никто не живёт, - сказал Бухгалтер, закрывая тетрадь. - То есть, как? - Формально. Те, кто здесь обитают, не считаются живыми, то есть... Говоря официальным языком, не обладают статусом живого человека. Тулуп снова затосковал. Поднялся с места. - Пойду, пороюсь, может, отвлекусь. Он ушёл. Псих соскочил на землю, выключил приёмник и подошёл к нам; подсел к Бухгалтеру и легонько толкнул его в плечо. - А вот скажи, умный, если экологическая катастрофа начнётся, то все люди помрут или не все? - Это зависит от того, в каком масштабе, - отозвался Бухгалтер. - Нет, ну а если в крупном?
– не отставал Псих. - Если в глобальном? - Ну да. - Может быть, все... - Так значит, хватит заводы всякие строить, - он весело подмигнул мне.
– И детей хватит рожать. - Это тоже не совсем верно, - Бухгалтер снял очки и стал старательно протирать их носовым платком.
– Существуют альтернативные пути развития. - Чего?
– поморщился Псих. - Альтернативные. Кроме того, с развитием цивилизации рождаемость падает, это тоже верно. Я лично считаю, что заводы всякие и машины только мешают цивилизации. Тормозят её развитие. - Ладно, - сказал Псих.
– А вот скажи, Бог, он один? - Бог един, - строго сказал Бухгалтер, надевая очки. - А как же тогда объяснить, что религий много? Мусульманы там, буддисты разные... и потом, эти... ну, которые... - Религий, конечно, много, - согласился Бухгалтер.
– Но Бог один. Хотя зачем я тебе это объясняю? Ты ведь всё равно несерьёзный. - Это почему ещё!
– оскорбился Псих.
– Чего несерьёзный? - Да так, несерьёзный какой-то. - Какой-такой несерьёзный? Конечно, да! Ты один у нас серьёзный! А все остальные, - он кивнул на меня.
– Так, шушера всякая! Значит, очки нацепил, так и серьёзный, а у меня, значит, очков нету, так я и несерьёзный, так что ли? Нет, ты говори давай! Бухгалтер насупился и принялся подчёркнуто деловито рыться в своей тетради.
Глава тринадцатая.
и мы сами - обрывки чьего-то письма?..
Побродив по свалке примерно с час, я не нашёл ровным счётом ничего стоящего. Наверное, это дело опыта. Даже съедобного ничего. Вот только что стопку иллюстрированных журналов трёхлетней давности. Я не удержался перед соблазном полистать их. Ах, как обольстительны эти дамы в вечерних туалетах! Как обворожительно они умеют улыбаться. А вот разноцветные яхты лихо несутся по океанскому заливу, рассекая волны, упиваясь ветром и солнцем. И снова вечерние туалеты, улыбки, шампанское... дети с откровенным наслаждением чистят зубы "какой-то-там" пастой и уплетают шоколад, а в ворота замка въезжает карета... Я задумался. А не вернуться ли мне в Город? Мне угрожает смерть? Но давайте рассуждать разумно. Разве секретарь хотя бы единым словом обмолвился о том, что мне угрожает судебное преследование? Нет. Даже, напротив, он вполне однозначно сказал, что дело закрыто и сдано в архив. Следовательно, никакого решения по поводу моей персоны вынесено не было, кроме, разве что, решения о моей высылке, да и то не слишком категоричного, а иначе как простой секретарь канцелярии мог взять на себя смелость отложить его действие на целые сутки, и уж во всяком случае, не могло быть принято никакого решения о... насильственном пресечении моих дней. А это значит, что смерть угрожает мне в том же самом смысле, в каком угрожает она вообще каждому из людей. И более того, непременно ожидает каждого в его срок, и срок этот определён вовсе не на заседании Конвента, не в судебной канцелярии. Но люди живут. Они знают о том, что они смертны, и всё же живут. Так чего же я испугался? Неужели смерти? Я испугался преследования со стороны властей. Да. Допустим, что таковое преследование, действительно, может быть возбуждено как следствие невыполнения мною предписания покинуть Город. Допустим, что власти, прежде настроенные по отношению ко мне совершенно безразлично изменили бы своё отношение, когда бы я начал поступать противно их указаниям. Вполне возможно, что существует некий закон, о котором я ничего не знаю, предусматривающий мой случай и определяющий чётко и ясно, как со мной следует поступить. И тогда всё становится на свои места - действительно, если ситуация ясна, то не требуется никакого следствия, что же до судебного разбирательства, то оно, разумеется, не могло состояться прежде, чем я нарушу закон. И в этом случае я поступил вполне разумно, выполнив предписание, вместо того чтобы пытаться проверить его. Однако и тут можно найти возражение. Предположим, что меня задержат. Но рассмотрение моего дела займёт всё же некоторое время. Мне, скорее всего, предоставят адвоката. И можно будет приложить усилия к тому, чтобы разбирательство это, по возможности, происходило не слишком быстро, как это делает, к примеру, старик-диссидент, и делает, кажется, с успехом. А в это время я могу снова покинуть Город. Разве спросили у меня какие-нибудь бумаги? Меня даже никто не остановил, так что я мог беспрепятственно миновать Пропускной Пункт. Что мешает мне сделать это ещё раз? Так что же я теряю и чем рискую, возвращаясь в Город? Если хорошенько разобраться, то получается что ничем. А вот приобрести я могу этим... Да всё что угодно. В этом городе ничто не покажется чересчур странным, немыслимым. Обстоятельства могут измениться каким угодно образом, возможно, самым благоприятным. Разве однажды я уже не был приглашён, - ну, не приглашён, но не в этом суть, - разве однажды я уже не присутствовал на банкете, куда были допущены лишь лица, принадлежащие к самым высшим сферам общества? Я сидел с ними за одним столом. И на равных правах. Я даже произнёс тост, а это что-нибудь да значит. Разве нельзя допустить такой возможности, что когда-нибудь, а может быть, даже очень скоро, как знать, я буду принят в эти сферы? Мне не понравился Город? Ну, это дело поправимое. Освоюсь. Конечно, никто не спорит, такое решение нельзя принимать вот так, с бухты-барахты, однажды я уже принял решение на основании всего одной фразы, сказанной секретарём, может быть, даже чересчур краткой, - ведь он торопился, - не попытавшись даже выяснить её смысл поточнее, попросить его объяснить конкретнее, расспросить обо всём по порядку. Но подумать об этом стоит. Серьёзно. И в самом ближайшем будущем. А пока я вернулся к остальным. Все были в сборе. Кажется, намечался обед - в котелке над огнём что-то кипело, от него шёл пар. Псих помешивал воблой. - А я шарфик нашёл!
– похвастался Тулуп. Я изобразил удивление. Он продемонстрировал находку. Неплохой шарфик. Я поздравил его. Бухгалтер и Псих, видимо, так и не договорились, и не смотрели друг на друга. Оба были недовольны. Я присел на ящик. - Обедать будем? Мне никто не ответил. Тулуп пытался оттереть рукавом грязь на своём шарфике. Бухгалтер разглядывал что-то перед своими ногами. Взглянул на меня. Я вздохнул. Он потянулся было за тетрадью, но передумал и снова отвернулся куда-то в сторону. Я почувствовал, что голоден. Псих возился с костром, помогая ветру раздуть огонь. Я посмотрел на часы. Тулуп с тяжким вздохом извлёк из кармана губную гармошку, обтёр её ладонью и дунул. Раздался пронзительно истошный звук. Псих тихо выругался, потирая лицо. Тулуп задудел. Вдруг он перестал дудеть и тревожно прислушался. Я напряг слух. Бухгалтер ничего не замечал. Тулуп посмотрел на меня. Я медленно кивнул. Какой-то невнятный шум откуда-то со стороны дороги. Отдалённый. Как будто скрежет. Псих поднял голову. Бухгалтер прислушался. Мне сделалось не по себе. Что это может быть? Псих резко поднялся, держа в руке палку. Обугленный край дымился. - Это ещё кого несёт! Тулуп всхлипнул и растерянно заморгал. Бухгалтер и Псих обменялись взглядом. - Пойду гляну что ли?
– сказал Псих. Бухгалтер молчал. - Ладно, - сказал Псих.
– Кто-нибудь, последите за огнём. Он отшвырнул палку и направился в сторону шума. Он ушёл. Никто не пошевелился. Все замерли в напряжённом ожидании. На костёр никто не смотрел. Шум стал отчётливее. Бухгалтер заёрзал. - Что-то долго его нет. Пойти посмотреть? - Может вместе?
– предложил я. - Нет-нет, - сказал он, вставая.
– Я один. Я сейчас же и вернусь. Только посмотрю, что там такое. Мы остались вдвоём. Тулуп совсем скис и тихонько шептал что-то. Я на всякий случай поднялся и стал прикидывать, в какую сторону лучше бежать, если что... Тулуп торопливо встал и подошёл ко мне, как будто боясь, что я уйду и брошу его одного. Или ему показалось, что так безопаснее. Шарфик валялся на земле. Бухгалтер всё не возвращался. Время тянулось томительно. Внезапно раздался вопль. Я вздрогнул. Я увидел бухгалтера. Он бежал, размахивая руками. - Бегите!!! Это Город! Бегите! - Добрались-таки, - досадливо пробормотал я. Тулуп завсхлипывал. Бухгалтер кричал что-то ещё, но всё заглушил рёв. Он бежал, высоко подбрасывая колени, цилиндр свой он потерял, и теперь на голове его, аккуратная как тонзура у средневековых монахов, белела плешь. Очки прыгали по его лицу. Я против воли улыбнулся. Я увидел, как за его спиной вырастает махина бульдозера, как она нависает над ним. Как она обрушивается на него. Он пронзительно завизжал. Я отвернулся. Тулуп хрипло вздохнул, дёрнулся и упал. Я схватил его за рукав, пытаясь поднять, но увидел на его тулупе две аккуратные дырки в тёмных ореолах. Кончено дело. Я выпрямился. Бежать не имело смысла. Телу стало легко, шум куда-то провалился. Стало тоскливо. Всё словно замерло. А потом я увидел наголо обритого парня. В его руках был автомат-обрубок. Он навёл его на меня. Я попятился, отступая назад. Нога попала во что-то, я оступился и потерял равновесие. Падая, я ещё успел увидеть вспышку огня на месте дула. А потом было небо. Белое, холодное, ровное. Белое, белое небо и чёрная пустыня, и я шёл по этой пустыне, а вокруг были обугленные ветром холмы, серые скалы, беспорядочные груды камней, я шёл всё дальше... передо мной было небо, белое, ровное. Мёртвое небо. Оно не звало меня. Ему не было до меня никакого дела, и оно не звало меня. А я всё шёл к нему
............................дальше........................................
....................................................................Дальше.
"Создатель фонтана не сотворил воду, пишущие Библиотеку не создают её, но лишь открывают".
Е. А. Зотенберг "Некоторые замечания об устройстве Библиотеки".
КНИГА ВТОРАЯ
в которой рассказывается о том, как можно увязнуть в паутине за долю секунды до смерти, а также излагается краткое содержание одного сна, а может быть, и не сна
1
И не было голосов, которые бы звали меня, не было ничего, что принуждало бы меня идти или остановиться, но я шёл всё дальше, а твердь под моими ногами была изъедена ветром, небо же нисколько не приближалось, всё так же далеко оно было, беззвучное, равнодушное ко мне и к пустыне, окружавшей меня, и я не знал, как велика эта пустыня, но она не страшила меня, так я был одинок, и дорога не тяготила меня, я так устал, что не чувствовал больше усталости, и душе моей было легко, как будто её не было вовсе, и тело моё забыло о ней, и я забыл о своём теле, как небо забыло землю, как земля забыла себя, и я шёл всё дальше, не зная, куда я иду, и не спрашивая себя об этом. И так я шёл, пока не увидел перед собой белое прямоугольное здание. И не было у этого здания окон. Но дверь всё же была. Я открыл её и вошёл. В прихожей было темно как в подземной пещере, и первую минуту я стоял неподвижно, ожидая, когда глаза хотя бы немного привыкнут, не решаясь идти дальше из опасения на что-нибудь наткнуться. Почему-то я боялся произвести шум. Крадучись, держась правой рукой за стену, а левую выставив перед собой, я сделал несколько осторожных шагов. Нащупал в темноте вешалку. В доме всё было тихо. Я быстро разулся, наощупь отыскал место для куртки. Снял её и повесил на вешалку. Я уже начинал понемногу различать очертания предметов вокруг. Из прихожей вёл коридор, едва обозначенный в темноте рассеянным громадой пространства светом, происходившим от щели под дверью далеко в самом его конце. Я пошёл по этому коридору, нисколько не заботясь о том, что я скажу, когда дойду до этой двери и встречусь с хозяином дома, как объясню ему свой визит. Я не думал об этом. Я дошёл до двери и открыл её. Передо мной была квадратная комната. Склонившись над письменным столом, спиной ко мне, сидел человек. На голове его был белый парик с косичкой. Он что-то писал при свете настольной лампы. - Добрый вечер,- сказал я, прикрывая за собой дверь. Он обернулся и рассеянно посмотрел на меня. - Уже вечер? - Судя по вашим часам, да,- сказал я. Он отбросил шариковую ручку и развернулся ко мне вместе с креслом. Он был облачён в малинового цвета тогу. На ногах его были сандалии. - Позвольте вас спросить,- сказал он,- как вам удалось войти? - Через дверь,- сказал я, скромно потупив глаза. - Это очень странно,- сказал он любезным тоном.- Ведь. Дверь. Была заперта? - Вы ошибаетесь,- сказал я. - На замок. - Дверь была открыта. - Это странно,- сказал он. - И тем не менее. - И всё же я вынужден настаивать, ибо я собственноручно закрывал её. - Допускаю. И всё же, поверьте, дверь была открыта. Иначе, как бы я вошёл? Он задумался. - Должно быть, вы говорите правду. Я удовлетворённо кивнул. Он указал мне на кресло. Я поблагодарил и с удовольствием погрузился в уютную мякоть. - Что ж, раз вы вошли, мне следует прежде всего представиться вам. Моя фамилия Зотенберг. Евгений Аристархович Зотенберг. А ваше имя мне известно. Позвольте, однако, спросить, где вы так оцарапали скулу? - В меня стреляли,- сказал я. Он кивнул. - Понимаю. Не нужно было ввязываться. Вам не идут шрамы. - Но может быть... теперь меня не узнают? - Вот как,- он положил руки на подлокотники кресла.- Почему же вы так хотите быть неузнанным? - Это долго объяснять. - Тогда без объяснений? - Дело в том, что в канцелярии... - Извините, что перебиваю,- сказал Зотенберг.- Уточните, если можно, в какой именно канцелярии. - В тюремной,- сказал я. - Такой не существует,- сказал он. - Тогда не знаю. В канцелярии суда? - Вот видите,- сказал он.- Вы даже не знаете, в какой именно канцелярии находится ваше дело, и в то же время, берётесь утверждать, что знаете решение, вынесенное по нему. Вынесенное ли вообще? Это наивно, нелепо, это смешно, наконец. Что же тут объяснять? - Ладно,- сказал я.- Может быть, это и смешно. Но если меня найдут здесь, то, смею вас заверить, ни мне, ни вам смеяться не придётся. - Никто вас у меня не найдёт,- с улыбкой сказал он,- по той простой причине, что ко мне никто не заходит. Никто кроме геликонских цариц. - Вы живёте отшельником. Он помолчал, обдумывая. Потом сказал: "Да, пожалуй. Если вам угодно называть это так". Я кивнул. - Значит, решили удалиться в пустыню, уйти от людей. Закрыть все двери. Но как же общество? - Я понимаю, это вопрос риторический? Я не ответил. - Ну хорошо,- сказал он.- А разве вам самому никогда не хотелось этого? - Я пытался. - И что же? - Сколько ни оклеивай окна бумагой, её всё равно оторвёт сквозняком. - Вы знакомы с исповедью принца
Молнии. - Принца Гаутамы? - Как вам угодно. Однако у меня есть несколько замечаний, если позволите. Во-первых, я не оклеиваю окна бумагой. Во-вторых, как вы сами только что утверждали, дверь была открыта. Он сделал паузу. Возразить было нечего, и я был вынужден согласиться. - А в-третьих, "пустыня" - это диссидентское словечко. - У меня не было никакого желания выражаться фигурально,- возразил я.Или называть камень камнем, а птицу птицей есть признак инакомыслия? - Сударь мой драгоценнейший!- воскликнул он.- Я начинаю беспокоиться за ваш рассудок. - Где же мы по-вашему... находимся, в... Городе? Он медленно кивнул. - Насколько я понимаю, вам пришлось долго идти пешком. - Да,- сказал я.- И я очень устал. - Чем же мне вас угостить,- сказал Зотенберг, поднимаясь из кресла. Он подошёл к бару. Открыл створки. - Так,- он помедлил. - Лучше всего пиво,- подсказал я. - И правда. Он закрыл бар. Подошёл ко мне, протягивая бутылку. Подал открывалку и высокий стакан. Стакан я не взял. Лучше из горлышка. - Тогда и я из горлышка,- сказал Зотенберг, усаживаясь в своё кресло. Мы сидели и пили пиво. А потом меня разморило с дороги, и я уснул.2
Я проснулся. На стене бушевали тени. Я был один. Кресло. Комната. Света не было, на часах было темно. На столе горела свеча, её пламя билось, оплавляя воск, и он стекал на подсвечник. Я спал, - я долго шёл, вымотался, меня разморило, и я задремал в кресле. Зотенберг. Свеча,- пока она горела ровно, я спал, но подул сквозняк, комната заплясала, и я проснулся. Я был один. Может быть, уже давно. Я сидел, уставившись на парик. Он лежал на столе. На книге. Внушительная книга с золотым обрезом, в чёрном переплёте. Шторы едва заметно колыхались, и пламя свечи отвечало им. Окно. В этом доме не было окон. Снаружи,- я вошёл сюда, была тёмная прихожая, долгий коридор, дверь. Сколько я проспал? Я пошевелил ногой. Пустая бутылка упала на пол. Раздался глухой звук. Вокруг была тишина. Я вслушивался в неё, напрягая слух, с каким-то странным чувством, я не понимал его, но оно было приятно. Я выбрался из кресла. Я подошёл к столу, убрал в сторону парик и прочитал белую надпись на чёрной коже обложки:
"Некоторые замечания об устройстве Библиотеки"
В голове была какая-то тяжесть. Я выдернул свечу из подсвечника и, взяв её в руку, направился к двери. Двери не было. Вместо неё было большое зеркало, в котором я отражался в полный рост, со свечой в руке и с ободранной скулой. Я сделал шаг и прошёл сквозь зеркало. Это было внезапно, и сначала я сделал это, а уже только потом понял, что же я сделал. И хотел оглянуться, но вовремя вспомнил предостережение Рильке и Аполлодора и пересилил себя. Вокруг было темно. Где-то красивым оперным голосом пела женщина. Гулкое пространство. Я стоял на ковровой дорожке, испещрённой неразборчивыми письменами. Я увидел тапочки, как будто нарочно приготовленные для меня. Они были украшены большими бантами, имевшими, как выяснилось позже, приятный голубой цвет. Надев тапочки, я почувствовал себя несколько уверенней. Я осторожно пошёл вперёд. Где я? Необъятных размеров зал. Вдоль одной из стен,- а другие были скрыты от меня темнотой,- выстроились мощные, в два обхвата, колонны, но своды, которые они поддерживали, терялись во мраке Неведомого. Я шёл, напряжённо всматриваясь перед собой. Если я вдруг наткнусь на стену, я поверну обратно и вернусь по этой же дорожке, если же нет... Я шёл, не оглядываясь. Я прошёл зал. Потом долго шёл галереей. Потолки становились всё ниже, скоро я уже мог различить их. Дорожка вела дальше. Стало светлее. Свеча погасла. Я спрятал её в карман. Стало ещё светлее. Я вошёл в зал Пантеона. Ламп в этом зале не было - свет исходил сам собой с огромного купола, похожего на тусклое предрассветное небо. Большую часть стен зала занимали полки, заставленные великим множеством гипсовых бюстов. К полкам была приставлена высокая лестница. Возле неё стоял человек, одетый в серый костюм. Я остановился. Значит, где-то есть выход. Может быть, на улицу. Если только он не пришёл сюда той же дорогой, что и я. Значит, отсюда есть выход. Я подошёл ближе и встал у него за спиной,- он держал в руках бюст,- и дожидаясь, когда он обернётся, стал от нечего делать разглядывать бюсты на полках. Я узнал Аристотеля. Посомневался насчёт Эпикура. Уверенно опознал бюсты Канта, Ницше, Сенеки и Марка Аврелия. Незнакомец всё не оборачивался. Похоже было, что он собирается взобраться наверх. Он покачал лестницу, словно сомневаясь, выдержит ли, и наконец, решившись, ловко вскарабкался по перекладинам и стал оглядывать полки в поисках вакантного места для своего бюста. Не найдя такового, он сбросил на пол бюст Юма. Бюст, пролетев по воздуху, упал и разлетелся на куски. Я отскочил как ошпаренный. Водрузив своё изваяние на почётное место среди великих мыслителей прошлого, оппонент Юма спустился на грешную землю и отряхнул руки. Повернулся ко мне. - Неплохо смотрится, а?- сказал он. Я увидел, что вознесённый им бюст изображает его самого. - Мда,- сказал я. Он был доволен. - Вы, вероятно... философ? - Что?- он обернулся. Я повторил вопрос. - Без всякого сомнения!- заявил он.- Более того, скажу прямо, я самый великий из философов. Так что всех этих,- он пренебрежительно кивнул в сторону бюстов,- можно выбросить на свалку. - Неужели так,- сказал я с сомнением. - Да, да!- тоном, не признающим возражений, повторил он.- На свалку истории! Я сделал великое открытие. Вы, часом, не философ?- подозрительно спросил он. - Ну что вы,- улыбнулся я.- Куда мне. - Очень хорошо, что вы это понимаете,- заметил он наставительно.- А то, ведь знаете, поди, находятся такие мерзавцы... - Нет-нет,- заторопился я.- Я к ним не отношусь, будьте спокойны. - То-то же,- сказал он, успокаиваясь.- Тогда скажу. Все мы. Живём. В том, что я вижу. Наступила пауза. Я попытался сообразить, что он этим хотел сказать. - Вы хотите сказать, что мир существует лишь в наших представлениях о нём? Он уставился сквозь меня. Потом мелко затряс головой. - Да-да, в этом самом смысле. - Но позвольте,- сказал я.- Об этом говорили уже многие. Беркли, к примеру. Или... тот же Юм! - Кто?- он поморщился. - Юм. Дэвид Юм. Я показал на обломки. - Чепуха,- бросил он зло.- Не знаю я никакого Юма! Хаюма знаю, а Юма нет. Вдруг он резко повернулся в сторону. Посмотрев туда, я увидел, что в зале появился ещё один человек. Он тоже был одет в костюм,- бежевый в чёрную клетку; в руках он нёс бюст, и бюст этот изображал... кого же, вы думаете? Ну конечно же, его самого! Не обращая на нас никакого внимания, вошедший подошёл к лестнице, попробовал её рукой и, быстро взбежав наверх, принялся искать место для своей драгоценной ноши. Я посмотрел на первого. Он весь напрягся и, не отрываясь, следил за новоявленным конкурентом. А тот, не найдя свободного места, без колебаний сбросил с полки бюст предшественника и занял образовавшееся таким образом вакантное место своим скульптурным... Раздался нечеловеческий вопль. Побагровев и вытаращив глаза, великий последователь Юма бросился к лестнице и с грохотом стащил её вниз. Мерзавец конкурент, издав нецензурное ругательство, судорожно вцепился в полку и повис на ней, барахтая в воздухе ногами. Оскорблённый мыслитель с глухим рычанием стал подпрыгивать подобно тигру на дне ямы, пытаясь ухватить негодяя за ногу. Наконец, ему это удалось. Обидчик немедленно прекратил ругаться и только громко сопел, не разжимая напрягшихся рук, свободной ногой нанося беспорядочные удары по голове своего оппонента. Таким образом, диспут принял весьма бурный характер. Закончился же он и вовсе печально. Не выдержав чрезмерной тяжести, полка сорвалась со стены, и оба философа, порядком оглушённые, вцепились друг в друга и стали с рёвом кататься среди обломков гипса. Заверещал милицейский свисток. Я замер.
3
Всё изменилось. Я стоял возле телефонной будки, стёкла её были свежевыбиты. Асфальт был усеян осколками. Рядом валялась перевёрнутая скамейка. Я с недоумением огляделся. Вокруг никого не было. Дома. Проходной двор. Улица. Прохожие шли мимо, отводя глаза в сторону. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту. Одинокий и обескураженный, я поплёлся прочь. Просто чтобы не привлекать внимание... нужно найти Зотенберга! Уж он-то знает, в чём дело. Ну конечно! Нужно найти Зотенберга. Напрасно я ушёл оттуда, хотя... какая разница, где искать, если даже толком не знаешь, кого ищешь! Это должно быть как-нибудь очень просто. Хотя бы потому, что выглядит невозможным. В самом деле, не спрашивать же у каждого встречного, где найти некоего Зотенберга. И всё-таки. Где же его искать? Город велик, а день не бесконечен. Я погрузился в раздумья. Я шёл, почти не глядя по сторонам... - Стой, раз, два! Что-то уткнулось мне в грудь. Я очнулся. Передо мной стояла сухонькая средних лет женщина, затянутая в строгий костюм. У неё были тонкие губы. Волосы были туго стянуты в пучок. В руке она держала указку. Я сказал: "Да?" Она ещё раз ткнула меня указкой в грудь, после чего показала ей на автобус, стоявший тут же неподалёку. - Живо,- скомандовала она. Я повиновался. Всё это было как-то неожиданно. Мне было, в сущности, всё равно, может быть... Мне было всё равно. Может быть, ради интереса. Я забрался в автобус. Едва оказавшись внутри, я почувствовал головокружение от густого чада парфюмерных благовоний. Автобус был набит женщинами. Всевозможной наружности. Возрастов. Причёсок. Они все смотрели на меня. Я смешался. Мужчин в автобусе не было. Все выжидающе молчали. За спиной послышались шажки по ступенькам. Я двинулся вглубь автобуса и, разыскав свободное место,- два соседних,- забился к окошку и отвернулся к стеклу. Я уже начал жалеть, что подчинился. Меня просто приняли не за того. Поди теперь объясняй. Дверцы захлопнулись, и автобус поехал. Женщины оживились. Послышались смешки, голоса. Я принялся гадать, куда меня могут везти. В такой компании. Автобус ехал мимо домов улицы. Я стал смотреть на дорогу. Дома кончились, и потянулся пустырь, покрытый сухой травой. В следующую секунду произошло... даже не знаю, как это назвать. Посреди пустыря, откуда ни возьмись, подобно смерчу взвилась огненная башня. И тут же распалась на узкие огненные языки. Порыв ветра прибил их к земле. Трава вспыхнула. Взметнулось пламя. Оно окружало со всех сторон. Запахло горелым. Я обмяк от ужаса. Стало жарко. Внезапно пламя исчезло. На чёрной выжженной земле осталась обгоревшая будка с вывеской "Приём стеклопосуды", на которой крупным готическим шрифтом было написано "ТАРЫ НЕТ". - Вавилонская башня,- пояснил голос гида.- Проект осуществлён с использованием голографии. Напряжение отпустило. Я стал приводить в порядок мысли. Значит, мы едем осматривать достопримечательности. Водитель притормозил. Я увидел большое дерево, одиноко росшее у самой обочины. Под деревом стоял человек в длинном осеннем плаще. Шляпу он держал в руке. Его лицо было бледно, взгляд бессмысленно устремлён вдаль. Рядом к дереву был прислонён плакат: "Осенний ветер заигрывает с твоей причёской, но я не ревную, я давно уже утратил ревность. Вихри розового конфетти обнимают тебя..." Я не успел дочитать. Автобус поехал. Голос гида: "Мировое дерево, оно же Древо Ньютона". Гул двигателя. Голос гида: "Обратите внимание, что автобус стоит на месте, а движется земля, как это было доказано Галилео Галилеем". И вдруг... Я увидел её. Кто она? Как? Почему? Кто она?.. Разве теперь я узнаю это когда-нибудь... или быть может... Она... Она стояла на островке посреди пруда. По нему плавали бумажные кораблики. Её волосы, лоб, брови... Её губы. Она стояла возле машины. Она улыбалась мне. Она узнала меня! А вокруг были лотосы, и я... я шепнул ей. Я закричал и бросился к дверям. Я стал биться о них, колотить по ним, кричать, бросаться на них всем телом, как сумасшедший. Как сумасшедший я бил их ногами, пальцами пытался раздвинуть их, я бился об них головой, я кричал. Я кричал, я хотел вырваться из автобуса, я зашиб локоть, но не заметил этого, я метался на ступенях, я барабанил по стеклу ладонями... Резкий окрик. - На место! Я обернулся. Колючие глаза женщины, затянутой в строгий костюм. - На место!- рявкнула она, почему-то, с немецким акцентом. Я стоял. Она наотмашь ударила меня по лицу указкой. Все сидели притихнув. Автобус ехал. Я вернулся на место. Я всхлипывал, под глазами пульсировала боль, горло саднило. Моё лицо горело, губа была разбита. Руки распухли и чесались. Глаза застилали слёзы. Когда они немного обсохли, я увидел, что мир всё так же проплывает мимо деревья, дома, лужи... По горизонту тянулась бесконечная полоса чёрного леса. Под тяжёлым пасмурным небом. Я увидел колонну бегущих по обочине женщин. Они были одеты в одинаковые красные чулки и красные же перчатки. Другой одежды на них не было. Возглавляла колонну рослая девица, сжимавшая в руках как древко знамени длинное копьё, на которое была насажена голова императора Гальбы. Над колонной парусом надувался транспарант, красный с чёрной на нём надписью: "НЕТ ГОМОСЕКСУАЛИЗМУ!" Автобус обогнал колонну. В салоне царило оживление. Со всех сторон хихикали, шушукались, шелестели фантиками, перекликались, пытались петь, хлопали в ладоши, смеялись. Они поправляли волосы. Они одёргивали юбки. Они поглядывали по сторонам. Они вертелись на месте. Они кашляли, чихали, шмыгали носом. Они качали головами, кивали. Они шептались, чмокали друг дружку. Они перебрасывались через салон конфетами и апельсинами. Они с опаской поглядывали на меня. Один апельсин угодил мне в голову, что вызвало взрыв общего веселья. Включилось, но тут же смолкло радио. Мы приближались к Красному Осьминогу. Осьминог протягивал свои щупальца к сцене, на которой танцевали белые балерины, и одну за другой похищал их. А, похитив, обрывал с них балетные пачки, словно бы лепестки с ромашек, после чего, сладострастно жмурясь, отправлял балерин в рот. Он чавкал, сопел, вздыхал, закатывал глаза и игриво похохатывал. Автобус врезался в него на полном ходу. Осьминог перепугался и, выпучив глаза, выпустил чёрное облако. И тогда наступила ночь. И я увидел, как зелёные змеи биошампуней скручивались в диски, и диски начинали вращаться, а дома на глазах превращались в карточные домики, они рушились, и здесь же, на плоскости шахматного поля, из них складывали пасьянсы. От исполинских пальцев веяло холодом. Оркестры извергали из бликующих глоток труб и саксофонов вихри фокстротов. Голоса смешались. Двадцать тысяч проповедников заголосили как по покойнику, и каждый кричал своё и на своём языке, и от этого у людей, столпившихся на площадях, раздваивались головы, снова раздваивались и снова, и снова, и каждая голова смотрела в свою сторону и знать ничего не хотела о существовании других. Накрашенный тип в широченном пиджаке и зауженных брюках отплясывал буги-вуги. Он разевал пасть, и из неё вытекал оглушительно-алый язык и разбрызгивался на кафельном полу. Свет погас. И я ничего больше не видел, только слышен был гул огромного в темноте двигателя. Ещё было слышно приглушённое хихиканье и шёпот. И вдруг прорвало: "Го-осподи!!! Дай мне узреть свет твой и-и-истинный! Бла-агосвершен-н-н-ны-ы-ы-ы-ы-ыййй!!!" Вспыхнула надпись, строгими чёрными буквами на белом фоне: "Остановка конечная. Версаль. Приём с 14-00 до 23-00". Автобус остановился.
4
– На выход!
– скомандовала женщина с указкой в руке, поднимаясь со своего кресла. Все засуетились, зашумели, стали толпиться в проходе. Я вышел последним. Автобус, фыркнув пару раз на прощанье, поехал прочь по аллее, оставив нас посреди волшебного парка. Его дорожек, посыпанных белым песком, искусно постриженных деревьев, газонов. Его фонтанов и мраморных беседок. Дышать было сущим наслаждением. Щебетали птицы. Навстречу нам из дверей дворца выскочил облачённый во фрак пухлый господин. Он ловко сбежал по ступням парадной лестницы, остановился и, склонив голову набок, принялся внимательно нас разглядывать. В руке он держал вилку с наколотым на неё кубиком варёной моркови. - Все здесь?
– деловито осведомился он. - Все, господин церемониймейстер,- вытянулась перед ним женщина-гид. - Это хорошо,- сказал он.- Итак, уважаемые дамы, вы находитесь в саду, именуемом Версаль. Старайтесь не особенно лапать руками. Он умолк, отправил морковь в рот и принялся сосредоточенно пережёвывать. Занятие это заняло у него весьма продолжительное время. Наконец, он извлёк из кармашка сложенный вчетверо носовой платок и неторопливо вытер им губы. Завернул вилку в платок. Спрятал свёрток в карман. - Кормить вас будут овощами,- сказал он, придав лицу строгое выражение,так как в настоящее время, как вам должно быть известно, продолжается Великий Пост. Вот что говорит по этому поводу,- он запустил руку в карман брюк,- святой Амвросий Медиоланский. Он достал из кармана записную книжку и принялся листать её. - Так, сейчас...- он поднял глаза и быстро оглядел нас всех.- "Не оставим... ни одной седмицы без говения: потому что четыредесятницу тот совершает, кто в посте и бдении достигает Пасхи". Итак,- сказал он, закрывая записную книжку и убирая её обратно.- Я думаю, всем всё ясно. Прошу вас, начнёмте осмотр. Показав жестом следовать за ним, он побежал вверх по ступеням. Мы начали осмотр. Однако перед этим мы долго шли по дворцу, как позже выяснилось, затем только, чтобы начать его как положено - со спальни. Дело осложнилось тем, что церемониймейстер сбился с пути - заведя нас в очередной из залов, он неожиданно заявил, что не знает, как отсюда выбираться, и куда нужно идти, и вообще, что он с нами умаялся. Он устал. Он хочет в отпуск, и ему давно уже обещали, и... И вообще. Его выслушали в молчании. Он стоял у окна, покусывая губы и время от времени с укоризной поглядывая на нас. Все ждали. Он тяжело вздохнул и, указав на одну из дверей, с выражением безнадёжности сказал: "Кажется, сюда". Никто не тронулся с места. Все ждали. Он вздохнул ещё раз и пошёл первым. Все последовали за ним. Я плёлся последним. Дело в том, что мне надоело получать тычки в спину, уколы булавками, щипки исподтишка,- оглянешься, и не знаешь, кто,- в то время как в голову мне то и дело летели конфеты, печенье, кожура от апельсинов, огрызки, косточки; я никак не мог понять, что я им такого сделал. Или это были знаки внимания? Я уворачивался, терпел, не подавал виду. Улыбался. А потом мне всё это надоело, и я убрался подальше, в конец процессии. Давно надо было это сделать. Некоторое время на меня ещё оглядывались, и я каждый раз замирал, ожидая какой-нибудь гадости. Потом перестали. Кажется, забыли про меня. Я боялся уже поверить в это. Не знаю, зачем я за ними шёл. Они приехали осматривать дворец, ну и прекрасно, а я-то тут причём. Красивый, конечно, дворец. Только уж очень большой... А с другой стороны, ну куда бы я теперь пошёл? Раз уж приехал... Сначала нужно было найти спальню. Потом искали выход на главную лестницу. Потом нашли и снова стали искать спальню. Наконец, нашли спальню и начали осмотр. К тому времени я уже окончательно убедился, что это не Версаль. Я смотрел по телевизору фильм и знаю, что говорю. Но голос я подавать не стал. Если им хочется, чтобы это был Версаль, я не возражаю, пусть будет Версаль. Только это не Версаль. Осмотр проходил без энтузиазма. Церемониймейстер говорил мало, почти ничего не объяснял, да его, по правде говоря, никто об этом и не просил. В одном из будуаров он сказал: "Я скоро вернусь",- и исчез. Все разбрелись кто куда. Заняли диваны. Стали жаловаться друг дружке, что жарко, и ноги устали. На меня никто даже и не смотрел, и я потихоньку улизнул. Выбрав диван поудобнее, я расположился отдохнуть, наслаждаясь одиночеством. Лучше всего было бы сейчас поспать. Я попытался уснуть. Не спалось. Понемногу я заскучал. Наконец, вдоволь наворочавшись и намаявшись в безуспешных попытках забыться, я поднялся и отправился на поиски церемониймейстера. Женщины спали. Церемониймейстера нигде не было. Я принялся обследовать комнату за комнатой, помещение за помещением и, после долгих и утомительных поисков,- я уже хотел было плюнуть на всё,нашёл-таки его. Он был один посреди помпезного интерьера парадной столовой. Он сидел за столом и преспокойно уплетал здоровенный кусок мяса. Моё появление было весьма эффектным - он так и замер с куском мяса у рта, уставившись на меня как труп Нерона, но, сообразив, видимо, что притворяться не имеет никакого смысла, снова зачавкал. Я уселся на стул напротив него. Посмотрел на стол. Взял графин и налил себе водки. Выпил. За окнами уже начинало темнеть. Церемониймейстер продолжал как ни в чём ни бывало есть, словно бы забыв о моём присутствии. Я закурил. Наконец, он откинулся на спинку стула и, положив руки на стол, сыто рыгнул. - И что же Амвросий Медиоланский?- с усмешкой сказал я. Он не ответил. Молча отодвинув от себя пустую тарелку, он налил в свою рюмку коньяк и залпом выпил. - Ваше здоровье,- сказал он, вернув рюмку на скатерть.- Итак, чем могу быть полезен? - Я хотел бы видеть Зотенберга,- сказал я. - Его здесь нет. - Где же он?- спросил я. - Долго объяснять,- сказал он.- Это связано с историей Библиотеки. История это давняя и малоинтересная. - Напротив,- возразил я.- Мне она до крайности интересна. - Что такое солнце?- неожиданно спросил он. - Солнце?- удивился я.- Это небесная сфера, состоящая из огня. - А что такое огонь?- спросил он.- Что такое сфера? Что такое небесная? Что такое "состоять из"? Я сообразил. Да, да, я знаю этот прикол. - Теперь вы понимаете,- сказал он,- с какими трудностями пришлось столкнуться создателям универсальной библиотеки? - Не совсем,- сказал я.- И что это за библиотека? - Ладно,- сказал церемониймейстер,- попробую объяснить. Всё началось с того, что решено было создать Всеобщую Энциклопедию Розы. - Кем было решено?- перебил его я. - А вот это уж вас никак не касается,- строго заявил он. - Ну и пусть не касается,- покорно сказал я.- Пожалуйста, продолжайте. - По мере того как собирались всё новые и новые сведения, количество томов росло, как это и ожидалось. С другой стороны, не проходило месяца и даже дня, чтобы с цветком этим не оказывалось бы так или иначе связано какое-нибудь новое событие; соответственно, количество сведений для Энциклопедии увеличивалось, но это было бы не так страшно, когда бы сведения эти не начали вдруг нагло противоречить одно другому. Бесконечные изменения принуждали переписывать Энциклопедию вновь и вновь, переделывать статьи, концепции, формулировки. Вы, полагаю, догадываетесь, как это утомительно, вновь и вновь перестраивать концепции. - А какое отношение имеют концепции к фактам?- не выдержал я. - Но ведь они тоже являются, как вы изволили выразиться, фактом. Была создана специальная служба переписчиков, каковые должны были заново переписывать ранее написанные статьи с учётом новоприобретённых сведений, поправок и исправлений, открытий и разоблачений, и переписчики эти часто бывали недовольны тем, что их работа постоянно нуждалась в переделывании, и конца этому не было видно. Многие из них даже заболевали от расстройства. Они стали с отвращением относиться к своей работе, а что может быть страшнее этого! В результате стали появляться ошибки. Ошибки эти необходимо было исправлять, и появилась особая служба корректоров. А тут ещё возникла путаница с тем, кто какой вариант переписывал. Конечно, виноваты были сами переписчики, но и их нельзя судить слишком строго, ведь стоило всего один раз напутать, как путаница эта сама собой начинала разрастаться, и благодаря самоотверженной и напряжённой работе переписчиков и корректоров, она только увеличивалась. Одни страницы Энциклопедии стали противоречить другим, кто-то переписывал десятый вариант книги, кто-то работал только над шестым, а кто-то добрался уже до тринадцатого, восемнадцатого, двадцать седьмого... Работать становилось всё сложнее, производимая абракадабра заведомо ни на что не годилась и отправлялась в архив, где и должна была пылиться без всякого употребления и какой бы то ни было пользы. Тут возроптали уже и корректоры, штат начал разбегаться, прорехи в нём некем уже было восполнить, так как никто не хотел заниматься этим тягостным, утомительным, а главное, бесцельным трудом. Среди людей распространился суеверный страх перед этим благородным цветком, его стали повсеместно и безжалостно истреблять, этому посвящались новые и новые тома Энциклопедии, в которых давалась социальная, психологическая, политическая, историческая, биологическая, юридическая, экологическая, эстетическая, этическая, астральная, наконец, оценка и толкование этого феномена. В довершение же ко всему, выяснилось, что даже если бы Энциклопедия и была бы когда-нибудь, неизвестно каким чудом, написана, ей всё равно нельзя было бы пользоваться, ведь в ней использовалась масса терминов и понятий, известных лишь специалистам, каждый из которых работал лишь над одним из разделов Энциклопедии и имел под рукой соответствующий словарь. Но что было делать тому несчастному, который пожелал бы воспользоваться Энциклопедией или прочитать её? Он попросту утонул бы в океане терминов, ссылок, апелляций к такому-то автору, такому-то исследованию, и так далее, так далее, так далее. Пришлось бы приложить к Энциклопедии неисчислимое множество толковых словарей, каждый из которых, опять же, был рассчитан на определённого человека. Попытки создания Всеобъемлющего Толкового Словаря оказались тщетными. Работа над Энциклопедией была остановлена. Создателями Библиотеки овладело уныние и отчаяние, в каковом состоянии они пребывают и по сей день. - А как же Зотенберг?- спросил я, несколько шокированный столь внезапным окончанием рассказа. - А причём тут Зотенберг?- спросил в свою очередь церемониймейстер. - Это я вас спрашиваю. - А мне нечего сказать. Он появился и исчез. Вёл себя вызывающе высокомерно. Обозвал всю затею с Энциклопедией вздором, непристойно хохотал, допускал оскорбительные шутки в адрес Канцелярии Библиотеки, поведение его было признано возмутительным и... - Постойте...- воскликнул я в озарении.- Он предложил какой-то другой проект? Свой? - Да. Но он не был принят к рассмотрению. Повторяю, Зотенберг вёл себя вызывающе, разговаривал надменно, заявлял о своей якобы исключительности, в амбиция своих дошёл до того, что потребовал немедленно (!) отказаться от всяких попыток реализации первоначальной идеи и вместо этого, вместо этого (!), воспользоваться его собственным, гениальным, проектом. Когда же ему было вежливо отказано, он только пожал плечами, непозволительно громко рассмеялся и ушёл. А куда он ушёл, этого уж я не знаю, и никто вам здесь этого не скажет. Более ничем не могу вам помочь. Он замолчал. Я сидел, раздумывая над его рассказом.
5
В столовой стемнело. Я достал из кармана свечку, но зажечь её не успел, так как внезапно внимание моё было привлечено появлением в воздухе светящегося пальца. Вслед за пальцем показалась и остальная рука, одетая во что-то светлое, однако же владелец этой руки так и остался невидимым, что создавало впечатление, будто рука движется как нечто, существующее само по себе,впрочем, так оно, возможно, и было. Мне сделалось жутко. Я посмотрел на церемониймейстера. Он тоже увидел. Его глаза были широко открыты, лицо, страшно исказившись, окаменело. Пересилив страх, я заставил себя вернуться взглядом к этой невозможной руке. Она была на том же месте. Я заметил, что из всех пальцев светится только один, указательный, и именно при помощи его, сделав предварительно несколько размашистых движений, похожих на дирижёрские, рука начертала на тёмной поверхности зеркала зелёную неоновую надпись: