Библия-Миллениум. Книга 2
Шрифт:
— Нет, Саул… Я никогда не был твоим, Ионафан не мог отнять меня у тебя.
— Но ты отнял у меня сына!
— Нет, Саул, твой сын сам отвернулся от тебя. Твоя ревность глупа!
— Глупа? Сейчас я тебе покажу настоящую глупость! — Саул выхватил пистолет и приставил его к голове Давида.
— Не дури. Успокойся, — Давид говорил тихим, ровным голосом.
— А у меня аффект! — глаза Саула стали безумными.
— Ты меня застрелишь, и что потом? Убил мужа дочери, любовника сына… Что тебя ожидает, как ты думаешь?
— Мне плевать! Ясно?! Плевать!
— Ты можешь
— Я тебя ненавижу! — заорал Давиду в лицо Саул, переставляя пистолет к его виску. Его искаженное страхом и яростью лицо приблизилось к спокойному, каменному, неприступному лицу вечной юности.
«Какой он холодный, я не чувствую больше Бога, я не могу прикоснуться к Богу, он закрыл Его от меня!» — подумал Саул и бешено прижался к губам Давида. Губы остались плотно сомкнутыми, даже когда он укусил его до крови.
— Лучше убей меня перед этим, — спокойно сказал ему Давид.
Саул почувствовал скользкую пощечину. Слезы, бешенство, обида, страх, униженная гордыня — все исторглось в ужасном вопле, заглушившем даже выстрелы, — Саул разрядил всю обойму в потолок, стены, пол. Когда легкий дымок рассеялся, свет уличного фонаря осветил стоящего с гордо поднятой головой Давида и сидящего на коленях, рыдающего Саула.
— Останься… — Саул обнял колени Давида.
Давид перешагнул через него и вышел.
Давид сидел в охотничьем домике и грел на печке картошку.
Дверь со скрипом отворилась, вошел Ионафан. Вся его левая щека был сплошной синяк — следы разговора с отцом.
— Отец поклялся тебя убить, ты должен скрыться.
— А ты?
— А я останусь.
— Зачем? Мы можем уехать вместе.
— Тогда отец не успокоится, пока не найдет нас. А если он будет видеть, что мы не вместе, то, возможно, гнев его уляжется и можно будет что-то предпринять. Кроме того, оставаясь с ним, я буду следить за его действиями и смогу предупреждать тебя об опасности.
— Но Ионафан…
— Молчи, Давид!
Они обнялись, глядя, на потрескивающие поленья в печке, на мерцающий огонь.
— Давид, пусть свершится то, что задумал Бог! Пусть со мной произойдет все, что начертано. Я отпускаю тебя, раз нависла опасность. Пусть ты будешь далеко, но живым. Господь будет с тобой, и моя душа пусть будет с тобой, охраняя тебя от бед. Я переживу тебя, ибо душа моя заключена в тебе, но, если ты будешь жив, не оставляй меня. Если я принесу Богу великую жертву, Он истребит твоих врагов, Давид…
Речь Ионафана стала бессвязной, слезы лились по щекам Давида, он слушал и понимал, что Ионафан не может иначе, любовь — вся сущность его.
Ионафан подготовил отъезд Давида, сделал документы, позаботился о деньгах. Он делал все четко и методично, хотя сердце его умирало и боль не покидала душу ни на секунду. Единое живое целое разрывалось, само… Это как взять и, превозмогая боль, медленно отрезать себе руку от самого плеча. Не сомневаться, не поддаться соблазну, дойти до своей Голгофы!
Но Ионафан знал судьбу Давида — тот должен был жить. Уехав с ним, он обречет его на вечные скитания, вечный побег,
жизнь преследуемого и разыскиваемого. Он останется, ибо не хочет такой жизни Давиду. Он должен успокоить гнев Саула и знать о его намерениях…— Куда ты едешь? — Саул остановил Ионафана ранним утром, неожиданно появившись на крыльце.
— Передавать кое-что на границе.
— Ты едешь к Давиду?
— Нет, его давно нет в стране.
— Врешь, ты расстроен, ты едешь к нему.
— Если бы я ехал к нему, отец, то сиял бы от счастья, а я даже не знаю, где он. Он уехал, ничего не сказав мне… — желание спасти возлюбленного сделали с не умевшим лгать Ионафаном невозможное: ни один мускул на лице юноши не дрогнул, актерская игра была безупречно убедительной.
Саул посмотрел на Ионафана очень пристально и подумал, что, действительно, знай Ионафан об отъезде Давида, то уехал бы вместе с ним… Ионафан хорошо знал отца, тому и в голову не могло прийти, что он может расстаться с Давидом. Ему самому это пару месяцев назад в голову бы не пришло…
Он вошел в комнату, Давид еще спал. Ионафан разделся и опустился рядом с ним на кровать. Давид проснулся и обнял его. Они целовали друг друга и плакали, и Давид плакал больше. Они хотели быть вместе вечность, вечность должна была сжаться в оставшиеся у них два часа. Вся нежность, страсть и ласка, которых хватило бы на вечность, — в оставшиеся два часа! Любовь, страсть сквозь льющиеся слезы! Они старались запомнить каждую черточку — пусть она живет в памяти вечно… «Я люблю тебя…» «Люблю…» Давид держал Ионафана крепко, не имея сил отпустить, но время истекало. Проклятое время!
— Я никуда не поеду! — душа Давида рвалась на части. Он чувствовал, что если сейчас встанет и пойдет прочь, то умрет в ту же минуту!
Ионафан собрал губами его слезы, прижал к себе. Затем смешал в руке свое семя с семенем Давида и сказал:
— Господь да будет с тобой и мной навеки! Иди, Давид! Иди с миром!
Давид собрался, как в тумане, и выбежал из дома, сел в машину и уехал как можно быстрее, чтобы не сделать жертву Ионафана напрасной. Ионафан же провел в домике целый день, рыдая и корчась от боли, ибо чем дальше отъезжал Давид, тем сильнее становилось натяжение между сросшимися душами, но не это причиняло ему самую большую боль — страх, что эта нить порвется, сводил его с ума. Но связь не рвалась. Давид страдал так же, а боль — признак жизни. Они остались одним целым, растянутым на дыбе.
Прошли годы, Давид изъездил много стран. Вся жизнь его была сосчитана по дням, дням, когда он мог услышать Ионафана, получить от него вести. Они виделись несколько раз… за несколько лет. Но Саул следил за Ионафаном, и их редкие встречи были смертельно опасны.
Так, в Венеции, куда Ионафан приезжал с отцом, они виделись всего три раза минут по десять: первый раз под аркой моста, второй — в туалете ресторана, третий — в кладовой кухни гостиницы. Всего тридцать минут жарких молчаливых объятий, слез, любви… Каждая минута была ценнее года…