Бич Божий

Мальчик ёрзал на стуле, не решаясь произнести. Но потом сказал:

— Мне мила другая!

Все невольно заулыбались.

— И не смейте смеяться! — закричал Владимир. — Всё обговорено. Вырастем — поженимся!

Обстановку разрядила Торгерда. Говорила она по-русски лучше Олафа.

— Кто избранница твоя, юный князь? — обратилась она к парнишке. — Если не секрет?

После паузы тот ответил:

— Дочь Добрыни, Неждана, — и залился краской.

Все взглянули на воеводу. У богатыря вытянулись губы:

— Я не знал. Вот те на! — хлопнул себя по коленям Добрыня. А подумав, заметил: — Как родитель, не могу вас благословить.

— Почему? — изумился князь.

— Я бы мог сказать, как и ты сказал: «Не хочу — и всё!» Но, в отличие от тебя, я скрывать не стану: мне важнее твой союз с дочкой Трюгвассона. Это укрепит наши с тобой позиции. Или ты не хочешь стать великим князем всея Руси?

Глядя в стол, побеждённый Владимир проговорил:

— Хочу.

— А тогда обручись с Малфридой.

Слёзы потекли из глаз мальчика. Ненавидя себя, он схватил платок, вытер мокрое лицо и, по-прежнему не глядя ни на кого, всячески пытаясь подавить спазмы, шедшие из горла, от чего голос прерывался бульканьем и хрипом, сокрушённо пробормотал:

— Обручусь, изволь...

Неожиданно Малфрида произнесла:

— А реветь начнёшь — я сама за тебя не пойду, понятно?

Гости покатились со смеха. Даже юный князь криво улыбнулся сквозь слёзы.

Был составлен брачный договор: дети считались отныне женихом и невестой — с обязательством через восемь лет сделаться супругами. Копию Олаф взял себе, а вторую с гонцом отправили в Киев — утвердить и одобрить у Святослава.

Накануне отъезда норвежцев мальчик подошёл к своей наречённой и сказал, несколько стесняясь:

— Ты красивая... Может, и смогу тебя полюбить через восемь лет.

Девочка ответила:

— Ты мне тоже нравишься. Приезжай к нам в гости, если хочешь, летом. Вместе будем плавать на лодке и скакать на лошади.

— Может, и приеду. Если не задержат важные дела. — Он смотрел уже успокоенно, с некоторым вызовом.

— Буду ждать. — В голубых глазах Малфриды вспыхнуло кокетство. У Владимира застучало сердце: он почувствовал себя настоящим мужчиной.

* * *

Между тем в доме Угоняя состоялся разговор тысяцкого с сыном.

— Всё идёт как по маслу, — хищно улыбался отец. — Сам великий Род драку вашу устроил у реки и с Божатой встречу. Обязательно иди во дворец. И войди к ним в доверие. Вместе отдыхай, забавляйся, ешь. В курсе будь: где, чего. Да запомни: главный враг — Добрыня. Вырвем корень зла — и с мальчишкой тогда управимся.

— Я боюсь — не выдержу, — сетовал Мизяк. — Больно уж нахальный этот Владимир. Руки так и чешутся личико ему изукрасить.

— Ничего, терпи. Зверя подстережём, выследим, опутаем — и тогда забьём. Сбросим киевлян — сами станем править.

— Постараюсь, тятя.

* * *

Во дворце тоже происходили события. Асмуд влюбился в Живу. Говорил ей приятные слова и щипал за щёчку. Та хихикала:

— Господин наставник, что ты, право слово, как маленький.

— А пошла б за меня? — спрашивал варяг.

— Не пугай, пожалуйста. Я ведь женщина одинокая, за меня и вступиться некому.

— Нет, ну всё-таки, говори: пошла б?

— Засмеют же люди: ишь, чего надумали на старости лет.

— Да какие ж наши лета? Мы ещё ого-го! Мне всего шестьдесят один, да тебе сорок восемь будет. Разве это возраст?

— Шутки шутишь, господин наставник?

— Нет, серьёзно, Жива.

— Ты такой благородный, умный... Я же — темнота, всё по дому да по хозяйству...

— И наследство тебе оставлю — кое-что нажил за долгие годы. Лучше пусть тебе, чем кому-нибудь.

— Ну, не знаю, право. Разреши мне подумать, господин наставник.

— Думай, думай...

Между тем росла симпатия Добрыни к дочке Остромира. Кланялись они подчёркнуто вежливо, с затаённой улыбочкой, говорившей о многом. Иногда обменивались незначащими словами. Но Добрыня чувствовал: стоит сделать шаг — Верхослава уступит, сделается его, наградит ласками и нежностью. А её высокая грудь и крепкий стан обещали немыслимые блаженства.

Но жена была начеку. И когда новгородский посадник окончательно надумал заглянуть ночью к белотелой вдовушке для намеченного свидания, Несмеяна устроила маленький спектакль. Нет, она не кричала, не крушила посуду, не грозила покончить счёты с жизнью. Просто, смахнув слезу, прошептала грустно:

— Вот она, награда: я хочу супругу сына произвести, а супруг бежит за чужими юбками.

— Что ты мелешь? — возмутился Добрыня.

— А вот то, мой любезный муж. Богомил слушал мою утробу: говорит, будто к лету мальчика рожу.

— Быть того не может!

— Правда.

Он присел рядом с Несмеяной, обнял за костистые плечи, тихо покачал, как младенца в люльке:

— Счастье-то какое! Коль и впрямь будет сын — нареку его Любомиром. В знак того, что мы больше не поссоримся — никогда. Обещаю крепко.

— Не сбежишь к этой, Верхославке?

— Не сойти мне с этого места, если убегу.

— Как мне радостно это слышать, Добрынюшка.

— Не тревожься, милая: если я сказал — значит, как отрезал. И действительно: он крепился долго...

Киев, зима 968 года

Накатила зимушка-зима. Навалило снегу, льдом сковало ручьи и речки, задымились печи в домах, и народ оделся в шубы и тулупы. Все готовились к святкам — славить бога зимы Коляду. 23 декабря (или студня, по-старому) в очагах гасился огонь, добывался новый — трением дубовых дощечек, — и пеклись специальные хлебы, чтобы отдавать колядующим. Собственно, «коляда» — это сокращённый вариант выражения «коллективная еда», складчины, когда ритуальные хлебы и другая снедь собиралась колядующими в мешки, а затем торжественно поедались всеми. Девушки гадали о будущем женихе — и по первому встречному, и по тени свечи, и заглядывая в кольцо, брошенное на блюдо с водой. Символом Коляды был козёл. И поэтому одевались в вывернутые мехом наружу шубы, маски с рогами и бородами, блеяли, скакали, пели специальные колядки о будущем урожае:

Ой, Овсень, ой. Коляда! — Дома ли хозяин? — Его дома нету. Он уехал в поле пашеницу сеять. Сейся, пашеница, колос колосистый, Колос колосистый, зёрнышко зернисто!

26 декабря, в день Дажбога, собирались возле Лысой горы. Приводили жертвенного козла Жеривол на виду у всех нож точил, распевая песни, заклиная небо не скупиться на снег зимой, на тепло весной, на дожди в июне («кресене») и на сушь в июле («червене»). Волхв резал козла («делал карачун»), мясо которого затем варилось в котле и съедалось всем народом с ритуальным хлебом и специально приготовленным творогом. Начинался пир — с пивом, пирогами, плясками, кострами.