Билет в один конец (сборник)
Шрифт:
Окно на кухню открылось на удивление легко. На кухне включили свет, в квартире взяли всё, что представляло ценность и могло вместиться в две большие сумки, которые нашлись на антресолях. Валентин выдвинул ящики кухонного стола – ложки, ножи и вилки были аккуратно разложены по отделениям в пластмассовой коробке. Он приподнял коробку – под ней лежали двадцатипятирублёвые купюры, это была уже удача. Крышка подполья находилась в зале. Спустились вниз. Посветив фонариком, Валентин нашел выключатель и включил свет. Вдоль стен тянулись полки, сплошь заставленные банками с солениями. В дальнем углу, отгороженная досками, желтела гора картофеля. Он достал небольшой, заострённый на конце стальной прут, который предусмотрительно взял с собой. Предположительно в подполье могли быть закопаны ценности, и он уже хотел исследовать прутом земляной пол, как его взгляд остановился на двух больших банках с прозрачной жидкостью.
Самогон пили на кухне. Валентин проснулся с чувством близкой опасности. В кухне было светло, светло было и на улице. Виталик, скрючившись, спал в углу деревянного дивана. Рядом с диваном стояла табуретка, на табуретке – два стакана
Областной город находился намного южнее, и поэтому весна здесь была уже в самом разгаре. А там, откуда они прилетели, лишь только начал подтаивать снег. И в те несколько минут, когда Валентина от самолёта до санитарной машины несли на носилках, казалось, что живительная сила пробудившейся природы коснулась его своим теплом, разбередила душу и развеяла уже прочно устоявшееся равнодушие. Он улыбнулся. Улыбнулся впервые за несколько недель.
После современной клиники молодого, перспективного северного города, – клиники из стекла и бетона, с широкими коридорами, грузовыми лифтами и просторными фойе, больница, в которую его привезли, показалась ему бастионом: толстенные стены, тесные коридоры, узенькие лестничные пролеты. Как и оказалось, это была бывшая казарма, которую некогда добротно отстроили пленные японцы. Потом здесь был военный госпиталь, который затем отдали под здание областной больницы. Люди в палате, куда его определили, лежали подолгу, поэтому атмосфера здесь была тёплая и доверительная. Недостатки характера друг друга всерьёз не воспринимались, а чаще делались поводом для безобидных шуток. В палате лежал молодой мужик из какой-то дальней деревни, по имени к нему никто не обращался, а все звали Самострел – на прозвище тот не обижался и откликался охотно. Не так давно он выстрелил в себя из ружья. Хотел, приставив ствол дробовика ниже подбородка, прострелить голову, но заряд оказался слабым и только оглушил его. Но удар дробью всё же оказал какое-то действие на шейный отдел позвоночника, в результате чего мужик теперь лежал неподвижно, только и мог, что разговаривать и слегка шевелить пальцами рук. На соседней с ним койке лежал парторг, скорее всего – одного из заурядных колхозов, так как парторги известных колхозов считались партийной элитой, и уровень медицинского обслуживания для них подразумевался другой, более высокий: спецклиники, спецкурорты и тому подобное. Весу в этом парторге было около ста двадцати килограммов.
В больнице он лежал из-за диких болей в пояснице. Возникали они внезапно и были такой силы, что его буквально швыряло в сторону. И вот, в один прекрасный вечер, все кто находился в палате стали свидетелями чудесного выздоровления Самострела. Парторг, как обычно согнувшись и придерживаясь рукой за поясницу, возвращался из больничного скверика. И когда он поравнялся с кроватью Самострела, его ударил очередной болевой приступ. Парторг дугой выгнулся назад, застыл в этой позе на некоторое время, и затем стал медленно, всей массой своего стодвадцатикилограммового тела падать на неподвижно лежащего Самострела. И в тот самый миг, когда он должен был рухнуть и придавить бедолагу, возможно, тем самым прекратив все его дальнейшие мучения, тот вдруг дико заорал и, буквально за мгновение до того, как на него обвалился парторг, скатился с кровати. Врачи позднее объяснили, что для Самострела падение парторга стало сильнейшим нервным потрясением, иначе говоря – шоком, который и оживил парализованные до этого нервные окончания, в результате чего восстановилась связь между головным и спинным мозгом. С того вечера Самострел стал абсолютно здоров. Парторг в шутку требовал с него за исцеление хотя бы пол-литра водки, но Самострел в больнице вел образ жизни абсолютно трезвый, и на предложение обмыть выздоровление лишь улыбался и отрицательно покачивал головой. В палате предположили, что шок повлиял не только на нервные окончания, но и безнадёжно повредил его мозг. Забирать Самострела из больницы приехала супруга – худенькая, измождённая жизнью и затяжными запоями мужа женщина. Самострел стрелялся не из-за того, что не видел иного выхода из какой-то сложной жизненной ситуации, а просто пил беспробудным русским классическим запоем, допился до белой горячки, начал видеть чертей и с перепугу пальнул в себя из старенькой одностволки. На выписку ему подарили чёртика, сплетённого из тонких гибких трубочек капельниц. Подарили со смыслом – чтобы, значит, не пил, а если и пил, то чертей не боялся – понимал, что они не настоящие.
Ещё в палате лежал мужик лет сорока, хотя выглядел он гораздо старше, вернее – старее. Звали его Василий. Первое время он вообще не мог говорить, а только мычал. Но где-то через неделю стал потихоньку разговаривать, сначала едва понятно, но с каждым днём всё лучше и лучше. И когда речь его стала вполне членораздельной он, слегка заикаясь, поведал такую вот историю: в деревне, по соседству с ним, жила женщина, год назад она убила своего мужа. Но суд вынес почти что оправдательный приговор. Ей дали всего лишь два года лишения свободы, причем – условно. Потому что муж её был садист и в пьяном виде, а в трезвом он почти и не бывал, избивал и всячески глумился
над ней. И вот женщина, изуродованная и доведенная до крайней степени отчаяния многолетними побоями, взяла топор и отрубила ему голову, когда тот, после очередной расправы над ней, спал пьяный на полу.– И сижу я, это значит, как-то утром около дома на лавочке, а с бодунища страшного. Руки трусятся, еле-еле закурить смог… Глядь, а тут она идет. – Василий обвел слушающих взглядом. – А меня, дурака, как чёрт за язык дернул, я возьми, да и спроси: – Глафира, мол, а Глафира, вот скажи мне, пожалуйста, как это ты живому человеку голову отрубить смогла? Вот я так, к примеру, даже курице голову отрубить не могу, а ты родному мужу башку оттяпала. Как это ты смогла, а?.. А она палку с земли подняла: «А вот так!» Да как хлобыстнет меня ею по голове! – Василий вновь обвёл слушающих округлившимися глазами. – А у меня со страху речь возьми, да и отнимись.
– Он развел в стороны руками и сделал выражение лица «мол, нету».
Удар был несильный, а палка типа хворостины, которой гусей гоняют. Но от страха Василий онемел и не мог сказать больше ни слова, кроме одного, матерного. Того, которое он с перепугу выговаривал, покуда Глафира, – рослая, мосластая женщина с репутацией мужеубийцы, с палкой в руке подходила к нему В деревне был только медпункт, где вечно пьяный, с красной от казенного спирта рожей фельдшер в халате некогда белого цвета выдавал на все симптомы одни и те же таблетки. Поэтому он никуда не обращался и ещё две недели ходил на работу. А работал он трактористом.
– Да все бы ничего, – сетовал Василий, – можно было бы и так жить, но уж больно обидно было, когда механик меня ругает, а я ничего ответить не могу, а только матерюсь, – с обескураживающим видом закончил он свое повествование.
Поначалу никто даже не догадывался, что он начисто лишен вразумительной речи. Когда же узнали, то силой усадили в председательский уазик и отвезли в областную больницу. Больше всех на этом настаивал механик – по всей видимости, существующий диалог с подчинённым его никак не устраивал. Односельчане, приезжающие в город по разным своим делам, навещали Василия и приносили деревенские гостинцы, поэтому молоко, масло, сметана, сало и самодельная колбаса в общем холодильнике были всегда. Василий угощал всю палату, и с большой охотой самостоятельно кормил «тяжёлых». Валентин заметил, что зачастую люди, живущие в деревенской глубинке в пьянке и непосильной работе, на самом же деле как дети – искренние и жизнерадостные, как только перестают пить. Их окружение мотивирует их быть такими, какие они есть на самом деле.
На соседней с Валентином койке лежал милиционер. В свой очередной отпуск он приехал в село, погостить у матери. Мать по поводу приезда сына накрыла стол, позвала, как это водится, родню и соседей. В самый разгар застолья, скорее всего, из-за замыкания ветхой электропроводки, загорелась наружная стена дома. Милиционер выскочил на улицу, достал из своей машины плоскогубцы и полез на электрический столб, чтобы перекусить провода, идущие в дом. Но в пылу нечаянно задел провод и получил удар электрическим током, упал со столба и сломал позвоночник. По своей природе это был вздорный, скандальный человек и требовал со стороны врачей, медсестёр и санитарок постоянного к себе внимания. А если что-то его не устраивало, сразу же грозился пожаловаться в вышестоящие инстанции. Спокойным и даже в некоторой степени ласковым он становился только во время визитов своей жены. И тогда в его голосе появлялись воркующие нотки. И как-то, только что попрощавшись с супругой и всё ещё продолжая находится в благостном расположении духа, он рассказал Валентину историю своей женитьбы.
Около года назад, возвращаясь домой на машине поздно вечером, он подвез молодую симпатичную женщину. Одета женщина была скромно, но со вкусом, на деликатное предложение провести вместе вечер ответила отказом. Прошла неделя. Отдыхая после работы вместе с сослуживцами на малолюдном пляже, он вдруг услышал со стороны реки женский крик о помощи и, не раздумывая, бросился в реку, опередив друзей. Спасенная им женщина оказалась той самой прекрасной незнакомкой, которую он подвозил, и которая ему так понравилась. Они оба посчитали это указующим перстом судьбы и, после нескольких встреч, он переехал из своего милицейского общежития к ней в однокомнатную квартиру. Милиционер любил жену и боялся, что та его бросит. Она приходила всё реже и реже и, наконец, совсем перестала появляться в палате. Объединенные несчастьем люди становились доверчивыми и открытыми друг к другу. Это было большое больничное братство. Потом Валентину будет очень не хватать этих людей. Но теперь он стал к этому привыкать, и его жизнь поделилась на две части: одна – до травмы, вторая – после…
Его забрали из рабочего общежития, где он с друзьями отмечал свой день рождения. В дежурной части милиции было две камеры, а перед ними небольшое пространство, отгороженное решёткой – так называемый «обезьянник». Часто подъезжали милицейские машины. Людей привозили и закрывали сначала в «обезьянник», и уже потом дежурный рассматривал, кто с чем поступил; и, в соответствии с его решением, одних закрывали в камеры, других отпускали, а пьяных отвозили в вытрезвитель. Валентин сел на скамью и закрыл глаза. В дежурной части работала рация, и специфический звуковой диапазон, на котором она вещает, перенёс его из тесного «обезьянника» в студеный Кольский залив, на ночную вахту в рубку траулера. В рубке включена рация и слышно, как портовая служба переговаривается с вахтенными помощниками капитанов пароходов, стоящих на рейде. Через стекло рубки он смотрит на глубокое, звёздное полярное небо, которое от края до края озаряется всполохами северного сияния. Слышится тихое, характерное для этого явления потрескивание, становится всё холоднее. Словно издалека услышал, как кто-то окликнул его по фамилии, затем ещё раз. Очнувшись от дрёмы, вместо рубки траулера он увидел «обезьянник» и милицейского сержанта, стоящего в проёме открытой двери, и уже в который раз окликающего его по фамилии.