Билли-враль

— Пятая сегодня.

— Значит, последняя, — предупредила меня Ведьма.

Жизнь казалась мне лучезарной. Мы вышли из автобуса у кладбищенских ворот и зашагали по красной гравийной аллее мимо светлых надгробий. Иногда, в таком вот, как сейчас, радостно-приподнятом настроении, я понимал, почему Ведьму очаровало это кладбище. Порой оно очаровывало и меня — просторное, опрятное, уютно-спокойное, словно университетский дворик в американском музыкальном фильме о жизни студентов. После древних, с темными разводами надгробных памятников у церкви святого Ботольфа ровные ряды схожих между собой могил и аккуратно овальные камушки чистых аллеек на муниципальном кладбище выглядели очень привлекательно. Казалось, все здешние покойники приняли какую-то сугубо современную, одинаково гигиеническую смерть.

Мы свернули на травянистую тропку между рядами могил и пошли напрямик к нашей скамейке с навесом у краснокирпичной часовни в конце длинной подъездной аллеи. Ведьма привычно шастала от могилы к могиле, восхищаясь ангелочками и яркими осенними цветами; всякий раз, увидев могильный цветник, она восклицала: «Посмотри, милый, правда прелестно?», а иногда, благоговейно склонившись к надгробью, читала вслух стишок, выбитый золотыми печатными буквами:

Папа и мама, покойтесь в могиле!При вас мы на диво счастливыми были,Но в горькой разлуке нам радостно знать,Что теперь вы на небе и вместе опять.

Я благодушно слушал Ведьмины восклицания и могильные стишки, представляя себе огромные часы с минутной стрелкой, которая перепрыгивала сразу на четверть круга. Наученный дневным опытом, я решил не приступать к Ведьме по крайней мере полчаса, и она прочитала мне целую антологию кладбищенских стишков, пока мы неторопливо пробирались к нашей уединенной скамейке возле псевдостаринной погребальной часовни.

Как только мы уселись в затененном уголке под купольным навесом, где на скамейке были вырезаны наши инициалы, я крепко прижал Ведьму к своей груди — это был первый шаг.

— Тебе хорошо, милая?

— Умгум.

Я поцеловал ее. Она вяло ответила на мой поцелуй.

— Барбара! Скажи мне, родная, что ты сейчас чувствуешь?

— Радость, глупыш. — Она как кошечка приютилась у моего плеча.

— А ты… Тебе не хочется меня обнять?

Она пробормотала что-то невразумительное.

Я поглаживал Ведьмин рукав, дожидаясь, когда в ней проснется страсть. Потом снова попытался крепко поцеловать ее, но она причмокивала губами, награждая меня мелкими поцелуйчиками, так что мне никак не удавался полновесно-долгий поцелуй.

— Хочешь еще одну тонизирующую таблеточку?

— Да нет, милый, спасибо. Мне от них почему-то хочется спать.

Я схватил ее за руки. Она сразу же предусмотрительно отстранилась.

— Барбара! — умоляюще воскликнул я. — Ну Барбара!

— Не надо опять сердиться, милый, — просительно сказала она, в испуге прижав к себе сумочку с апельсинами.

— Да я не сержусь, мне просто грустно. Ты ведь заставляешь меня мучиться, Барбара.

— Бедненький Билли! А почему я заставляю тебя мучиться?

— Да как же, милая! Думаешь, человеку легко подавлять свои чувства? У людей даже бывают нервные срывы, когда у них… когда они… — Я вдруг понял, что могу закончить эту фразу только погано-штамповским «живут нерегулярно», и решил не продолжать.

— Я знаю, про что ты говоришь, милый, — с мягкой безнадежностью, словно бы успокаивая агрессивного маньяка, сказала Ведьма. — Но мы должны подождать. Должны, милый! А то потом нам обоим будет худо. — Но мне уже стало худо. Вернее, мне вдруг стало наплевать, как у нас все это сегодня кончится, и я только одного не понимал — зачем я сижу здесь на кладбище с этой каменной телкой.

— Ладно, неважно, милая, — сказал я и, привалившись с закрытыми глазами к жесткой спинке деревянной скамьи, прикинул, скоро ли сумею освободиться. Мне еще надо было как-то отвадить Ведьму от «Рокси», чтобы она не столкнулась там с Ритой, и сейчас настало самое время подумать об этом. В голове у меня начал созревать примерный план: я договорюсь с Ведьмой встретиться возле «Одеона», не явлюсь и, когда она придет к нам на воскресный чай, объясню ей, что мы просто плохо договорились… Но тут я мысленно услышал предостерегающий сигнал — Ведьму нельзя было допускать к нам на чай. Слова СВ. насчет капитана засветились в моем мозгу тревожно-красным светом. Резко выпрямившись, я повернулся к Ведьме.

— Барбара!

— Умгум, родной, — сонно откликнулась она.

— Барбара, милая, ты собираешься к нам на чай?

Она тоже села ровней и пристально посмотрела мне в глаза, заставив меня отвести взгляд.

— Конечно, милый. Потому-то мне и хотелось, чтобы ты принес мое обручальное колечко.

— Прекрасно.

Я сглотнул слюну. Вообще-то разговор насчет капитана был у меня отрепетирован еще несколько дней назад. Пристально глядя на каменные плиты и поскребывая носком ботинка трещинку под ногой, я попытался припомнить свою роль.

— Но мне надо кое-что тебе сказать, — негромко добавил я.

Ведьма промолчала и, как всегда в минуты самообороны, настороженно замерла.

— Помнишь, ты говорила, что не разлюбишь меня, даже если я стану преступником?

— Ну?

В голосе у нее — лед. А мы как-то провели с ней жутко муторный вечер, когда она заставила меня поклясться, что я буду любить ее при любых обстоятельствах — и дряхлую, и увечную, и неверную (мысль о Ведьминых изменах очень меня позабавила), и уголовно-преступную. Ну, а мне удалось вырвать у нее обещание, что, даже если я пристрелю ее предков, она все равно, как ей кажется, будет меня любить.

— А ты не разлюбишь меня после того, что я скажу? Ведьма попыталась упрятаться в скорлупу отчужденности.

— Видишь ли… ну, в общем, ты ведь знаешь, что у меня здорово затейливое воображение, правда? — спросил я.

— Да ведь так и надо, раз ты собираешься писать пьески, — рассудительно сказала Ведьма. — Разве нет? — Иногда я готов был пристрелить саму Ведьму вместо ее предков.

— Не собираюсь, а пишу, — с нажимом сказал я. — Ну и бывает, что мне… что я иду вроде как бы на поводу у своего воображения, ты же знаешь.

Ведьма ничего не ответила и стала подозрительно громко сопеть, дыша через нос.

— Видишь ли, Барбара, если мы хотим… если у нас будет общая жизнь и коттеджик, и малютки Барбара с Билли, и Родничок Радости, и всякое такое прочее, то нам надо бы кое-что прояснить… — Я чуть было не добавил «и обеспечить».

— Ты это про что?

На репетиции у меня было задумано честно и откровенно посмотреть ей в глаза. Но я не смог сделать по задуманному, так что пришлось мне положиться на свой откровенный и честный профиль.