Бирит-нарим
Шрифт:
Тут захлестнул новый страх: что если люди переправятся через реку, кинутся в погоню? И, уже не в силах думать ни о чем, Лабарту сорвался с места и помчался вперед, к отрогам гор.
Глава третья
.
Кэри
1.
Лабарту потерял счет годам. Он провел в пути много лет, шел по степному бездорожью, по лесам, по долинам и горным тропам. И чем дальше он уходил, тем холоднее становились зимы и короче – лето. Много лун шли дожди и снега и солнце скрывалось за тучами. Но даже к этому он
Сперва каждый день был напитан тревогой, каждая ночь – снами о белом огне, сошедшем на землю. Страшно было входить в селения людей, и Лабарту тайно следовал за кочевьями, шел по следам путников, подкрадывался к пастухам, охотился на охотников, вышедших за добычей. Забирал кровь, пока никто не видел, и вновь бежал прочь, оставив жертву мертвой или во власти чар.
Каждую ночь, засыпая на голой земле, он думал: «Я как зверь».
Каждое утро вдыхал незнакомые запахи, видел деревья и травы, имен которым не знал, слышал голоса птиц, не прилетавших в страну черноголовых.
Каждый день он вслушивался, пытался ощутить– нет ли рядом пьющих кровь, – но тщетно. Иногда, сквозь стук собственного сердца и сплетение солнечных лучей ему виделись отблески чужой силы и жизни, – но были слишком далеки, растворялись, едва возникнув.
Однажды люди пришли, когда он еще спал. Целый род перебирался с места на место, шел вдоль реки. Их шаги, крики детей и лай собак – все смешалось, проникло в сон Лабарту. В этом сне был Лагаш, многолюдный, шумный, полнящийся голосами и теплом жизни. Впервые за долгий срок Лабарту не помнил об огне, сошедшем с неба, и просыпаться было больно.
Но люди, обступившие его наяву, не походили на жителей Шумера. Были вооружены копьями, но не пытались нападать. Говорили – но в непонятной речи не звучала угроза.
Они увели Лабарту к костру, дали одежду, накормили человеческой пищей. Так он понял – если не раскрывать своей природы, люди будут видеть в нем человека.
Он жил среди них три дня, и страх гнездился в сердце, не отступал ни на миг. Лабарту пил кровь украдкой, в темноте, боялся сделать лишний глоток. Каждый шаг, каждое слово наполнял чарами – но, казалось, люди и без того были спокойны.
На четвертую ночь он покинул их, ушел звериными тропами на север.
Но знал теперь, что может неузнанным ходить и по дорогам людей.
2.
Он нашел ее в краю, похожем на крик одинокой ночной птицы.
Здесь было море – волны разбивались о прибрежные камни, окатывали холодными брызгами, голоса чаек звучали как эхо прибоя. Каждый вдох полнился соленым ветром, деревья сгибались, покоряясь буре.
Здесь рос лес, тянулся вдоль берегов и дальше, прочь от моря. Скрытые папоротником и подлеском, журчали ручьи, сливались, превращались в реку, – а она спешила обратно, к соленым волнам. Лес казался бескрайним, но, идя вверх по течению, можно было покинуть его. Много дней пути голос хвои и шелест листьев будут сменять друг друга, а потом откроются другие края.
Но Лабарту оставался здесь, его заворожило море.
Оно менялось.
Сперва рвалось на землю, словно желало поглотить ее, и многие дни прибой разбивался у самой кромки леса. В это время берег был пустынным, Лабарту бродил там один, по колено в воде, или сидел на высоком
камне, смотрел на волны – пока жажда не начинала биться в сердце, затуманивая мысли.Затем море отступало, обнажало дно, но оставляло память о себе. Водоросли оплетали мокрые камни, ракушки хрустели под ногами, впивались в кожу. В эти дни тысячи птиц слетались на обнажившийся берег, и от их криков и хлопанья крылье звенело в ушах.
Следом приходили и люди. Они ловили рыбу в отмелях, разбивали раковины и доставали моллюсков. Это были удачные дни для людей, время легкой добычи.
В эти дни Лабарту реже выходил к морю – кроны деревьев смыкались над ним, он блуждал по звериным и человечьим тропам.
Люди знали его – и те что жили у моря, и другие, кочевавшие вдоль реки. Он приходил в их селенья, задерживался, но не надолго, – и все видели в нем человека, считали странствующим охотником. Но разве он не был и в самом деле охотником, одиноким, блуждающим в чужом краю?
Только эта земля уже не была ему чужой. Он знал лесные тропы, время бегства и возвращения моря, знал, когда зима сменяет осень. Стал понимать речь здешних людей – туманную и холодную, напоенную запахом хвои. В его снах и мыслях она сплеталась с языком страны черноголовых, словно душа могла говорить теперь разными голосами.
Я живу здесь, пью кровь, здесь нет никого, кто бросил бы мне вызов, – шептали непрошенные мысли, и слова причудливо свивались, окрашивая друг друга. – Я хозяин этой земли.
Он знал, это правда, но рядом с этой правдой всегда таилось отчаяние, рядом всегда была память о зное, текущем с небес, память о Шебу и Тирид и городе, который они оставили.
Лагаш, —говорила память, и звала уйти прочь, куда угодно, лишь бы не оставаться на месте.
Но он не хотел уходить.
Сидел на камнях, смотрел как набегают и отходят волны, слушал крики чаек. Он был зачарован.
Но он встретил ее не у моря.
3.
Этот ручей рождался в глубине леса, – стоило закрыть глаза, и воспоминания приходили, наполнялись журчанием родника среди камней, ледяным вкусом воды, запахом сосен. Но здесь ручей уже был близок к реке, струился медленней, кустарники тянули ветви к его широкому руслу.
Лабарту стоял на берегу, следил, как солнечный луч выныривает из-за туч, вспыхивает на воде, гаснет снова. И, вторя ему, вспыхивали и гасли мысли, – каждая была такой же внезапной и яркой, и каждая угасала также, исчезала, почти не оставив следа в душе. Мысли о стоянке людей, приютивших его прошлой ночью; о жажде, которая придет позже; о том, что море вскоре вернется.
Думать об этом – все равно, что не думать ни о чем, ничего не ждать. Блуждать между воспоминаниями и миром яви, едва сознавая, что происходит вокруг.
А потом он заметил ее.
Она была на другом берегу – спускалась к воде, обеими руками держала высокий кувшин.Ступала осторожно, чтоб не оступиться на влажной глине, смотрела вниз. А когда наклонилась, зачерпывая воду, солнце вспыхнуло на ее волосах, они стали сияющими, золотыми, а потом померкли вслед за бликом в теченье ручья.
Предчувствие восторга, бескрайнего и неотвратимого как прилив, захлестнуло сердце.