Бирон

Юлиана, соседка Шастунова, почти ничего не ела и едва поддерживала разговор с князем.

Притихла и Адель, и даже беззаботный Ариальд, по обыкновению стоявший за креслом императрицы.

В конце обеда Анна обратилась к Шастунову и сказала:

— У меня был твой отец. Он доставил нам подлинное удовольствие своей верностью и преданностью. Я рада, что его сын бывает при нашем дворе.

Она милостиво улыбнулась.

Шастунов встал и глубоко поклонился. Но сказать ничего не мог. Слова императрицы больно ударили его по сердцу.

Сейчас же после обеда императрица в сопровождении герцогини и Салтыковой ушла во внутренние покои.

— Что вы имеете такой печальный вид? — воскликнула Адель, когда ушла императрица. — Князь, — обратилась она к Шастунову. — Вас просто не узнать! Да займите же вашу соседку! Заставьте ее забыть о Митаве, о которой она чуть не плачет день и ночь. Она даже хочет проситься у императрицы уехать назад.

— Да? Вы тоскуете о Митаве? — рассеянно сказал князь.

Он поднял голову и едва ли не в первый раз за сегодняшний день прямо посмотрел на Юлиану. Его поразило скорбное выражение ее лица. На глазах ее выступили слезы. Нежное, похудевшее личико слегка покраснело.

— О, Адель, — сказала она, стараясь улыбнуться, — что ты болтаешь!

— Юлиана, милая, — бросилась к ней Адель. — Ведь мы друзья с князем… Разве он осудит тебя за то, что ты тоскуешь об отце?

— Нет, нет, — живо проговорил князь, с невольной нежностью глядя на печальную Юлиану. Несмотря на свои собственные печали, он вдруг почувствовал искреннее волнение при виде этих детски ясных глаз, полных слез. — Нет, — говорил он. — Я понимаю вашу тоску, баронесса, здесь, на чужой стороне, среди чужих людей…

— О, вы понимаете, — с грустной улыбкой произнесла Юлиана, глядя на него печальными глазами. — Да, — в волнении продолжала она, — здесь все чужие…

— А я с братом, — воскликнула Адель.

— Да, ты с братом, — тихо сказала Юлиана. — А кругом… Как грустно было мне на балу у канцлера, — продолжала она. — Как я чувствовала себя одинокой. О, никогда так не чувствуешь своего одиночества, как среди чужих веселых людей… Вам, наверное, было веселее, чем мне, князь, — закончила она.

Арсений Кириллович слегка покраснел. Ему почему-то стало еще тяжелее.

— Мне недолго было весело, — тихо ответил он.

Юлиана пристально взглянула на него и сейчас же опустила глаза. Она уловила в его голосе как бы отзвук страдания и, как ни странно, почувствовала словно облегчение. Но Шастунову надо было идти в караул. Он встал.

— Прощайте же, — сказала Юлиана. — Вы ведь знаете, что среди чужих и холодных людей вашей родины вы — наш единственный друг, — тихо добавила она.

— И верьте, баронесса, — друг верный и надежный, — с теплым искренним чувством ответил Шастунов, пожимая тонкую, трепетную руку Юлианы.

— Вы можете приходить к нам, — сказала Адель. — Вы знаете, что у нас отдельные апартаменты и отдельный вход. Артур так любит вас. Он скоро совсем будет вашим товарищем. Императрица хочет определить его к вам в лейб-регимент.

— Передайте вашему брату, — ответил Арсений Кириллович, — что я тоже люблю его и что все мы будем рады такому товарищу.

Милое, дружеское внимание девушек было отрадно Арсению Кирилловичу, и, сидя в караульной, слабо освещенной зале, он невольно вспоминал и печально-нежное лицо Юлианы, и оживленное личико Адели. Он смутно угадывал чувства, волновавшие Юлиану, но тут же в его душе вставало другое, прекрасное лицо с томным взглядом неотразимых черных глаз, и его сердце снова болело тоской ревностью, сомнениями.

«Да, мне надо было беречься черных глаз!» со злобой и тоской думал он, и словно раздражение поднималось в его душе против Бриссака. Он сказал меньше, чем знал!..

XXII

Дежурный по караулам Алеша Макшеев поздно ночью объезжал заставы. Сидя в маленьких санках, с конным вестовым за ним, плотно завернувшись в меховой плащ, он ругал в душе все и всех. И мороз, и ветер, и фельдмаршала Михаила Михайловича, назначившего его в наряд, и графа Матвеева, у которого за вином и картами он провел всю ночь, не смыкая глаз, и свою службу.

«Дьяволы, — думал он, не относя ни к кому в особенности этого лестного титула. — Тут и абшида не получишь! Велика честь, что дворянин, — так и служи! Мудрит Верховный совет; что бы этим господам дать нам волю: хочешь — служи, хочешь — нет. Ей-ей, завтра же взял бы полный абшид — и гайда к отцу! Надоели, черти! Не служба, а прямо регервигские крепостные работы. Хоть бы раз дали, анафемы, выспаться!..»

Он плотнее закутался в плащ и торопил своего возницу. Действительно, было холодно, дул пронзительный ветер. На улицах было темно.

Алеша подъехал к Тверской заставе. В караульном доме горели огни. Казалось тепло и уютно.

«Баста, — подумал Алеша. — Последняя застава. Не может быть, чтобы у порядочного сержанта не нашлось чего выпить! Выпью и тут же завалюсь спать».

У всех застав, по распоряжению фельдмаршала, стояли офицерские караулы.

Макшеев не ошибся. Караульным офицером оказался сержант Преображенского полка Федя Толбузин, как все гвардейские офицеры, приятель Алеши.

Толбузин сидел за столом и грустно в одиночестве осушал стоявшую перед ним пузатую бутылку с гданьской водкой. Он радостно бросился навстречу Алеше.

— Ну, черт, давай выпить, закоченел, — вместо приветствия произнес Алеша.

— Еще бы, — весело ответил Толбузин. — Тебя как раз и не хватало.

Алеша сбросил на скамейку свой плащ.

— Экая собачья служба, — произнес он, выпивая стаканчик.

— Да, радоваться нечему, — ответил Толбузин, вновь наполняя стаканчики. — Что, кончил объезд? — спросил он.

— Кончил, — ответил Алеша. — Ну их к дьяволу!..

— Ну, и ладно, — сказал Толбузин. — Перекинемся в кости, а?

И он полез в свою походную сумку.

— Вижу, брат, ты человек запасливый, как и надлежит настоящему офицеру, — ответил Алеша. — Только дудки. Наигрался. Спать к тебе приехал.

— Эк ты какой! — с разочарованием произнес Толбузин.

— Всю ночь глаз не сомкнул у Федьки Матвеева, — продолжал Макшеев. — Всё в карты играли. Будь они прокляты!