Бирон
Шрифт:
Безвозвратно схоронив лучшие годы в митавском заточении, претерпев массу уколов самолюбию, изведав, правда, кое-какую любовь, любовь «тайную», иной раз вовсе не до влечению сердца, Анна Иоанновна неудержимо рвалась к другой жизни, более яркой, лучезарной.
И в это-то вот время то, что составляло отличительную черточку ее характера — суеверие, достигло наивысшего напряжения.
Случайно горящие три свечи приводили ее в ужас.
— Вон одну! Вон! — кричала герцогиня на своих придворных.
Если же к этому злосчастному предзнаменованию
«Смерть… Неужели я должна умереть, когда меня так тянет к иной, блистательной жизни?» — мелькала у нее страшная мысль.
Она глубокой ночью подымала трезвон, призывала к себе то одну, то другую гофмейстерину, приказывала зажечь все канделябры и рассказывать ей какие-нибудь «сказания», но только не мрачного характера.
Так проходила ночь, за которой следовал тоскливо-унылый день.
«Своего» Петра Михайловича герцогиня почти не видела: Бестужев, «влопавшийся в зело опасную для него переделку по курляндско-морицевской заварухе», отчитывался и отписывался вовсю… Призрак грозной опалы стоял перед ним неотступно. Курьеры мчались из Митавы в Петербург и обратно.
В Петербурге происходили «по сей оказии курляндской» заседания Верховного тайного совета, в которых принимала участие сама императрица Екатерина Первая.
Дикое, необузданное нашествие Меншикова на Митаву, его более чем неприличное поведение с курляндскими властями и с Морицем не на шутку испугали Петербург. Там совершенно правильно поняли, что от вандализма «светлейшего» может выйти изрядный скандал.
В Верховном тайном совете был получен указ императрицы:
«Понеже ныне курляндские дела находятся в великой конфузии, и не можем узнать, кто в том деле прав или виноват, того для надлежит освидетельствовать и исследовать о поступках тайного советника Бестужева…»
Совет оправдал Бестужева; но на другой день императрица, сама присутствовавшая на заседании, объявила, что по ее мнению Петр Бестужев не без вины: указы ему были посланы, а он поступил обратно им.
Несмотря на это, Екатерина приказала прекратить дело.
— Ваше императорское величество, а как вам благоугодно смотреть на притязания светлейшего князя Меншикова на герцогскую курляндскую корону? — задали императрице вопрос некоторые из верховников.
— Я рассуждаю так, господа, что желание светлейшего быть герцогом Курляндским несостоятельна. До сего король прусский и поляки допустить не могут, — ответила императрица.
Это был первый удар грома той грозы, которая собиралась над головой зазнавшегося выскочки-вельможи.
В последнее время Анна Иоанновна стала замечать, что баронесса Эльза фон Клюгенау упорно, под всевозможными предлогами, старается избегать встречи с ней.
«Что это с ней?» — пришло как-то на ум герцогине, и она пригласила к себе свою гофмейстерину.
Красавица вдова не осмелилась
ослушаться воли ее светлости: слишком уж повелительно и настоятельно было это приглашение.— Что с вами, любезная баронесса? Я вас не вижу по целым дням… Вы все хвораете? — спросила Анна Иоанновна.
— Да, ваша светлость… Мне нездоровится, — стараясь не глядеть в лицо своей повелительнице, хмуро ответила та.
— Что же происходит с вами? И, если вы больны, отчего не обратитесь к доктору?
Насмешливая улыбка пробежала по губам баронессы, но она, поспешив скрыть ее, ответила:
— Ах, ваша светлость, вы так добры… Но…
— Что «но»? Договаривайте!
— Но не все доктора могут принести облегчение. Быть может, вы согласитесь с этим сами?
— Я? С какой стати? — вспыхнула герцогиня.
Она сразу поняла все: эта «красивая баба» намекала ей на Морица, который под видом доктора явился на их первое тайное свидание. Так вот какова она, эта «преданная немецкая божья коровка»! Она жалит, язвит…
— Потрудитесь, милая, говорить яснее! — гневно произнесла Анна Иоанновна. — Почему я должна быть осведомлена в искусстве докторов?
— Прошу простить меня, ваша светлость, но вы, кажется, не так изволили понять меня, — печально ответила баронесса. — Я хотела сказать, что врачи тела часто бессильны врачевать душу.
— А ваша душа болит?
— О да, ваша светлость!
— Что же с вами происходит? — удивилась герцогиня, обладавшая короткой памятью.
— Вы должны это знать, ваша светлость, — прозвучал вдруг ответ гофмейстерины.
— Я?!
— Да, вы… Помните ли вы, ваша светлость, что вы обещали сделать для меня? — И Эльза Клюгенау в упор посмотрела на свою повелительницу. — Вы обещали великодушно быть моей «свахой», как вы изволили выразиться… Я люблю Эрнста Бирона… Прежде он выказывал ко мне симпатию, любовь… Но признание никогда не могло сойти с моих уст…
Анна Иоанновна отпихнула ногой обитую атласом скамеечку.
— А, вы вот о чем!.. — каким-то странным, не своим голосом начала она. — Вы о Бироне?.. Но, послушайте, моя милая баронесса, мне кажется, что если мужчина любит женщину, а женщина — его, мужчину, то… какое же тут требуется еще посредничество третьего лица? В подобных случаях оно скорей нежелательно…
— Как когда!.. — глухо, неопределенно ответила баронесса.
Анна Иоанновна холодно бросила ей:
— Ступайте!.. Вы больше мне не нужны сейчас. А с моим обер-камер-юнкером я поговорю…
Этот холодный, суровый ответ многое объяснил баронессе: недаром в это последнее время она подметила ревнивым взором женщины, что Эрнст слишком часто посещает герцогиню.
— Ради Бога, ваша светлость, сделайте милость, не говорите ему ничего об этом! — умоляюще воскликнула она.
— Ступайте! — последовал вторичный властный приказ.
Клюгенау покорно вышла.
По ее уходе Анна Иоанновна, чисто по-московски, «по-измайловски» всплеснув руками, воскликнула: