Бисмарк. Русская любовь железного канцлера
Шрифт:
8
У входа в небольшой грот князь Орлов ловко развел костер и жарил каштаны и мидии, принесенные Энгелем, слугой и кучером Бисмарка. А Бисмарк с Катариной, взобравшись на соседнюю скалу, сидели и смотрели на море, зеленое и белое от пены и солнца.
— Вы такой большой! — сказала она. — Похожи на скалу.
— А вы на эльфа. Или ангела, — ответил он. — Вы… Вы, вообще, бываете на горшке?
Она возмутилась:
— Я? На горшке? Нет, конечно!
— Я так и думал…
Но она все же обиделась, вскочила и…
— Вы дерзкий плебей!
И прыгнула в море с такой высоты, что у Бисмарка сердце остановилось.
А она вынырнула и, гневно барахтаясь, поплыла в открытое море. Бисмарк и Николай испугались — ведь там, за скалами, уже океанские волны.
— Назад! — закричал ей с берега Николай. — Кэтти, назад!
Конечно,
А вечером в гостинице она снова играла им на рояле, на сей раз Мендельсона, и Бисмарк, стоя у окна, подсвистывал ей.
— А правда, что в молодости у вас была репутация жуира и опасного мужчины? — спросила она, не прерывая игру.
Он усмехнулся:
— Это ваша берлинская миссия собирает на меня досье?
— И на вашем счету действительно тридцать дуэлей?
— Нет, всего двадцать восемь.
Она в ужасе округлила глаза:
— И вы стреляли в людей?
— Не всегда. В основном мы дрались на эспадронах.
— И как?
— Двадцать семь дуэлей я выиграл. Но прошу учесть — не я же их вызывал…
— Все равно вы ужасный! Ужасный! — И Катарина с такой силой ударила по клавишам, что этот еврей Мендельсон, наверное, проснулся в гробу.
9
«Они уже исследовали весь берег и наткнулись на совершенно очаровательные, необитаемые местечки, придумали им имена, которые будет напрасно искать на карте и которые отныне — их царство и вотчина. Так появились „Грот у башни маяка“, „Дырявая скала“, маленький островок среди утесов, который они окрестили „Гнездышко Кэтти“, и „Утес чаек“, бывший их любимым местом. Здесь проводят они многие часы, читают, пишут письма, мечтают и устраивают пикники. 19-го августа Бисмарк оставил нам живую картинку их маленькой группы: князь Орлов лежит, вытянувшись на сухой траве, и курит, Бисмарк и Катарина удобно устроились друг подле друга, пишут, пользуясь своими книгами, как пюпитром; она пишет своим родителям, он — Иоганне: „На четверть мили северней Биаррица, в скалах у берега, есть узкое ущелье, покрытое дерном, заросшее кустами и тенистое; невидимый ни для кого, я смотрю за двумя, покрытыми цветущим вереском скалами, на море, то зеленое, то белое от пены и солнца; рядом со мной самая очаровательная из всех женщин, которую ты тоже полюбишь, когда узнаешь поближе…“» (N. Orloff. «Бисмарк и Екатерина Орлова»).
«Бисмарк и Орловы вместе обедали в комнатах Орловых. Кроме того, эта маленькая компания и днем была вместе… Князь, воспитанник старой джентльменской школы и несколько стесненный своей инвалидностью, предоставил своей супруге, бывшей на 13 лет моложе его, максимум свободы, практически безграничной. Для Бисмарка это была краткосрочная идиллия, но она позволила ему расслабиться и забыть о политике… Своей сестре Мэйл он открыто написал, что влюбился в эту „озорную принцессу“» (В. Рихтер. «Бисмарк». Лондон, 1964 ).
10
Нет, ей положительно нравится дразнить его. Даже когда на закате он тихо сидит на пляже в шезлонге, курит свою трубку и пишет жене очередное письмо (а Катарина видит это сверху, из своего окна), она вдруг появляется с крупными фигами на блюде, устраивается рядом с ним в шезлонге и начинает поглощать эти фиги с такой вызывающей чувственностью… А потом, расхохотавшись, оставляет ему фиги и бежит к морю, танцует на кромке прибоя. А он продолжает писать Иоганне: «Она оригинальна, красива и молода. Рядом с ней я до смешного здоров и счастлив… — Тут он смотрит на Кэтти, прыгающую в волнах, и, спохватившись, дописывает: — Счастлив настолько, насколько могу быть счастлив вдали от вас, моих дорогих…»
— Дядюшка! — говорит она, подскакивая перед ним на одной ноге и отжимая мокрые волосы. — Можно, я буду звать вас дядюшкой?
Он усмехается:
— Когда я жил в России и учил ваш язык, мне понравились несколько ваших пословиц. Особенно одна: хоть грибом назови, только скорей положи в свою корзинку.
Надев на себя бисмарковскую широкополую соломенную шляпу, она садится рядом.
— Вам понравилось в России?
— Вообще, меня туда отправили в ссылку. До этого, при короле Фридрихе-Вильгельме Четвертом…
11
— При
короле Фридрихе Вильгельме Четвертом я, после восьми лет службы прусским представителем в Сейме Германского союза в вольном городе Франкфурте-на-Майне, чуть было не получил пост министра иностранных дел. Но с Фридрихом случился удар, и регентом стал его брат Вильгельм, чья супруга терпеть меня не может за мою нетерпимость к социалистам. И меня тут же отправили подальше — в Петербург, этот ваш русский ледник на Неве. В марте 1859-го мне потребовались семь полных суток, чтобы по заснеженным польским и российским равнинам доехать туда из Берлина. Однако русский Царь и Царица были так благосклонны ко мне! Принимали, как семейного посланника. А по случаю весеннего парада император занимался мной столь исключительно, как будто устроил этот парад для меня. При прохождении войск он приблизил меня к себе и разъяснял каждый вид своих войск и кто ими командует. А когда при разъезде гостей от царского дворца с крыльца кричали: «Prusku paslannika!», то все русские оборачивались с такой широкой улыбкой, словно только что опрокинули рюмку шнапса… А где ваш муж? Что он делает?— Он пишет трактат.
— О чем?
— Об отмене порки в России…
— Правда?
— Да. Порка — это ужасно, верно? Во Франции ее отменили еще в прошлом веке! У вас в Германии тоже, не так ли? А в России, представляете, даже сегодня, когда в мире уже такая цивилизация, людей секут кнутами, плетьми, шпицрутенами. До трехсот ударов! Ужас! Николя говорит, что это настоящее зло в христианском, нравственном и общественном отношениях!
Свой досуг князь H. A. Орлов посвящал истории и искусству; он составил превосходную коллекцию рисунков старых мастеров. Его Записка «Об отмене телесных наказаний в России и в Царстве Польском», поданная им императору Александру II, имела широкий резонанс…
Теплый сентябрьский дождь внезапно налетел из-за Пиреней, курортники резво побежали с пляжа под навесы и зонты, а Бисмарк и Кэтти переместились в кафе «Miremont», знаменитое своими круассанами с малиной, которые таяли во рту. Усевшись за столик, Бисмарк с ходу заказал официанту дюжину таких круассанов для Кэтти («Дядюшка, зачем мне дюжина? Я съем от силы два!»), а себе три дюжины устриц и бутыль белого шабли…
— Вы начали рассказывать о себе и России, — напомнила Кэтти.
— Да, конечно, — согласился Бисмарк. — В Петербурге я снимал дом графини Штейнбок на Английской набережной. В охотничьих партиях, разумеется, не было недостатка; я охотился на лося, медведя, волка и держал у себя в доме медвежат, которых отсылал, когда они вырастали, в зоологические сады во Франкфурт и Кельн. Иногда мишка появлялся внезапно за столом, к великой забаве общества, прогуливался весьма благопристойно по скатерти между тарелками и стаканами, или хватал прислуживающего лакея за ногу, и скатывался с устроенной в столовой горки…
(На глазах у изумленной Кэтти первая дюжина устриц уже исчезла в его могучем желудке…)
— Вы, княгиня, еще не были в Петербурге? Если поедете, я бы рекомендовал появляться на улице в карете не иначе как со знаками одного из высших русских орденов. Даже верхом, но в штатском платье там не всегда можно избежать опасности оказаться жертвой невоздержанного языка или неосторожной езды отличающихся особой одеждой кучеров видных сановников. А в конфликтах с ними только хлыстом можно добиться признания своего равноправия с их хозяином. Впрочем, я-то вынес из своего пребывания в России лишь приятные воспоминания… Горчаков, неограниченным доверием которого я пользовался, давал мне читать, пока я ожидал его, еще нераспечатанные донесения из Берлина прежде, чем просматривал их сам. Кокетничая своим доверием, он говорил: «Vous oublierez ce que vous ne deviez pas lire» [2] — в чем, разумеется, я давал слово, просмотрев эти депеши в соседней комнате. При этом всякий раз, как мне случалось бывать в Петербурге в одном из императорских дворцов — Царскосельском или Петергофском, чтобы посовещаться с жившим там летом князем Горчаковым, я находил в отведенном мне дворцовом помещении сервированный для меня завтрак из нескольких блюд, с тремя-четырьмя сортами превосходного вина; иных мне на императорском столе вообще никогда не приходилось пить. Ваше здоровье, дорогая! Вы можете не пить, но пригубите, please!..
2
Вы забудете то, что вам не следовало читать.