Битов, или Новые сведения о человеке
Шрифт:
В 1921 году Владислав Ходасевич в пушкинской речи «Колеблемый треножник» говорил: «Той задушевной нежности, той непосредственной близости, с какой любили Пушкина мы, грядущие поколения знать не будут. Этого счастья им не будет дано»; «та близость к Пушкину, в которой выросли мы, уже не повторится никогда…» Но близость повторяется, счастье – дано. Оно дано Битову, и он делится с нами этим счастьем. А нам кажется сегодня так же, как казалось тогда Ходасевичу, что грядущие поколения этого счастья близости к Пушкину не узнают, что мы уносим его с собой. Наверное, такое ощущение исторически нормально, и когда-нибудь в каких-то грядущих поколениях оно возникнет снова.
Битов не раз цитировал слова Блока: «Пушкин, тайную свободу / Пели мы вослед тебе! / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!» Завет тайной свободы и спасительная помощь в трудные моменты жизни – мне кажется, это основа внутренней связи Битова с Пушкиным. «Он мне помогает жить, реально помогает жить» – эти слова
Пушкин спасает от уныния и малодушия – но главный пушкинский урок, хорошо усвоенный Битовым, я осмелюсь сформулировать за него: ценою слова может быть только жизнь, другой цены Бог не принимает. Здесь я вижу корень их родства и корень битовской ответственности за слово, так отличающей его в современной литературе.
Судьба обнаруживает себя в датах. Битова угораздило родиться в пушкинские даты – в год столетия гибели Пушкина, но при этом почти в день его рождения, с зазором в один день, и тем уже заложена в его судьбе не только связь с Пушкиным, но и установка на преодоление пушкинской смерти. Последний текст в последней пушкинской книге Битова писался с 27 января по 10 февраля 2007 года – дуэль по старому стилю и смерть по-новому, а следом напечатана лермонтовская «Смерть поэта» с почти теми же датами, а в печать книга подписана 27 мая 2007 года, почти в день рождения Пушкина и в день 70-летия Битова. Мы знаем, что это честные даты, их никто не подгонял. Смерть и рождение, смерть человека и рождение текста. Таких попаданий в пушкинскую судьбу в жизни Битова немало. Укажу на одно из них. Как-то в интервью Битов обмолвился о важнейшем событии своей жизни: «Вера приходит, как удар молнии. Мне было 27 лет, и я спускался как раз по лестнице в метро в толпе людей. Неожиданно увидел надпись. Я очень испугался. Она говорила: без Бога жизнь бессмысленна. Я был под землей, но надо мной было будто небо» (Интервью газете «Die Zeit», 2003 год, о том же – в конце «Записок из-за угла»). Это рассказ о втором рождении в духе – но это ведь и сюжет «Пророка», написанного Пушкиным в те же 27 лет («В пустыне мрачной я влачился…», «И Бога глас ко мне воззвал…»). А вот фрагмент из «Пушкинского дома» – рассуждение Левы Одоевцева о трех пророках: «Лева говорит, что люди рождаются и живут непрерывно до двадцати семи лет ‹…› – и в двадцать семь умирают, к двадцати семи годам непрерывное и безмятежное развитие и накопление опыта приводит к такому количественному накоплению, которое приводит к качественному скачку, к осознанию системы мира, к необратимости жизни. С этого момента, говорит далее Лева, человек начинает «ведать, что творит», и «блаженным» уже больше быть не может. Полное сознание подвигает его на единственные поступки, логическая цепь от которых уже ненарушима, и если хоть раз будет нарушена, то это будет означать духовную гибель».
Это Битов о себе или о Пушкине? Или обо всех нас?
Но не все так серьезно – тут открывается и поле для игры, и Битов охотно играет, оформляя ссылки на издание своего «Пушкинского дома» так, как специалисты оформляют ссылки на пушкинские рукописи, хранящиеся в Пушкинском Доме Академии наук: ПД – 230, например. А в «Трудолюбивом Пушкине» у него Пушкин как будто играет в Битова – кто знает Битова, тому легко представить, как могла родиться в его воображении идея описания пушкинского трудового дня, заполненного ничегонеделанием.
Однажды Битов сидел в очереди в унылом казенном доме, в белом коридоре. Дверь кабинета открылась: «Пушкин кто? Кто Пушкин, спрашиваю?» Битов, по свидетельству очевидца, смутился, завис и долго смотрел на женщину в белом халате, пока она не захлопнула дверь… Не только своей судьбой Битов попадает в пушкинскую жизнь, но и Пушкин в переломные минуты вторгается в битовскую жизнь, посылает весточки, знаки присутствия. Любовь Игоря Одоевцева к Пушкину Битов назвал «безответной» – его собственные отношения с Пушкиным построены на взаимности.
Слово дает нам такое счастье и такую муку – переживать чужую жизнь как свою. «Сии листы всю жизнь мою хранят», – сказал Пушкин, и вот по этим листам мы можем читать его жизнь как текст, что и делает Битов всю свою жизнь. Что он выбирает из биографии Пушкина? Или это она его выбирает? В каких своих точках она выбирает именно его, чтобы быть понятой? Благодаря Битову теперь все уже знают про зайца, перебежавшего дорогу Пушкину в декабре 1825 года и тем предотвратившего его участие в восстании на Сенатской площади. Для Битова за анекдотом стоит момент выбора пути, важнейший момент в жизнестроительном деле художника. Но больше всего Битов написал о последнем пушкинском годе и о смерти, читая и смерть как текст и усиливаясь понять пушкинскую жизнь тем единственным способом, каким можно ее понять, – с конца. Подходы тут у него – разные, результаты – неожиданные. Так, неожиданным был результат битовского сопоставления двух независимых текстов – письма Жуковского о последних пушкинских
днях и пушкинского описания смерти Петра I. Битов сказал осторожно, что эти параллели «наводят на мысль». Осмелюсь продолжить – они наводят на разные мысли, и, в частности, на ту, что слово, сказанное не всуе, оплачивается жизнью, совпадает с судьбой, получает пророческую силу во времени. Это знал Пушкин, это знает Битов – «такова цена непрерывности текста русской литературы» (Битов, последние слова книги «Моление о чаше. Последний Пушкин»).В заключение дадим слово самому старшему из битовских героев-пушкинистов – Модесту Одоевцеву:
«Ты царь: живи один. Дорогою свободнойИди, куда влечет тебя свободный ум…Ведь не “дорога свободы”, а дорога – свободна!.. Дорогою свободной – иди! Иди – один! Иди той дорогой, которая всегда свободна, – иди свободной дорогой. Я так понимаю, и Блок то же имел в виду, и Пушкин… Куда больше. Понять – можно. Немота нам обеспечена. Она именно затем, чтобы было время понять. Молчание – это тоже слово… Пора и помолчать» («Пушкинский дом», с. 354).
Александр Ширвиндт
Еще бы не помнить…
Сон. От составителя
Вот цитирую интернет, который все помнит, но не всегда говорит правду. Сообщение «Новостей культуры» от 28 апреля 2005 года:
«Новая книжка Андрея Битова “ПОБЕДА 1945–2005” включает в себя короткие заметки, рассказ, эссе, отрывок из дневника – они сложились воедино благодаря сну. Именно во сне автор увидел эту книгу…»
И это – правда. Сон действительно был. Знаю об этом, потому что Андрей Георгиевич, проснувшись, позвонил мне утром, чтобы немедленно его рассказать. Дело это обычное, друзья знают: Битов часто видел и рассказывал сны и вообще относился к ним внимательно. Научился этому у Пушкина. Его сну о книжке «Победа» суждено было сбыться. Еще и потому, что я в то время была главным редактором маленького книжного издательства, а сон о книге «ПОБЕДА» был очень хорош. Книга обязана была выйти!
И вышла. Вовремя, в конце апреля. Как и привиделось во сне автору, на русском и немецком языках, на обложке – фотография пятилетнего Андрея времен ленинградской блокады… Пора было подумать о презентации. Договорились с Домом русского зарубежья. Небольшой зал был полон. Пришли не только русские читатели Битова, но и немцы из посольства Германии во главе с атташе по культуре.
А в качестве чтеца горьких, но местами и смешных до слез битовских текстов – о русских и немцах – я пригласила Александра Ширвиндта. Он согласился.
Презентация прошла блистательно. Два давно знающих друг друга джентльмена – Андрей Георгиевич и Александр Анатольевич – довели немецко-русскую публику до счастливого изнеможения тонкостью русских и немецких отношений и характеров, выведенных в книге… Через несколько дней актеру с писателем захотелось встретиться снова, на этот раз просто в любимом Битовым кафе, которое когда-то оформил Резо Габриадзе… Сон сбылся, и было счастье.
Мы не были закадычными друзьями, встречались не часто, но очень долго по сроку знакомства.
Битов был из тех редких особей, которые инстинктивно брезгливы и осторожны во взаимоотношениях. Не от фанаберии, а от обратно-противоположного, от стеснительности. Потому что не хотел нарываться на глупость и пошлость.
Это не одиночество, это фильтрованное существование в так называемом обществе.
В тот майский день, что на снимке, грех было не выпить за Победу… Мы выпивали с Битовым не часто, но и не раз. Делали это исключительно со взаимным удовольствием, когда-то помногу, потом поменьше, потом мало. Не от осмысления вредности алкоголизма, а от спидометра возрастных возможностей. Как-то, помню, в прошлом тысячелетии, сидя в ресторане ЦДЛ, после какого-то моего внешне успешного выступления, Андрюша сказал грустно: «Тебе не надоело быть круглосуточно находчивым?..»
Он, правда, сказал не «не надоело», а иначе. Но уместно ли это ёмкое выражение в интеллигентном издании?.. Хотя, по сути, продавать книги с грозными предупреждениями – ловкий коммерческий ход. Вот книга закатана в целлофан с огромной наклейкой 18+ и на весь «супер» раскинута надпись: «Здесь используются мат и нецензурные выражения». Сам видел в книжном магазине очередь пятиклассников за этой литературой… Книга об Андрее Битове обойдется и без такого пиара…
Русская словесность, как уходящая натура, говоря кинематографическим языком, превращается в легенду. Ее все реже читают, а только вспоминают. Вот у Хармса: «В лесу меж сосен ехал всадник, храня улыбку вдоль щеки»… Или у Энтина: «Затянуло бурой тиной гладь старинного пруда, что ж ты, милый Буратино…» и т. д. Срифмовать «Бурой тиной» с «Буратиной» – и можно больше ничего не создавать…