Битва в пути

— Ну? Что это? — с тем же оттенком насмешки и высокомерия спросила она.

Он отпустил ее плечи и сам с усилием засмеялся над своими словами, прежде чем выговорить их:

— Это, если хочешь знать, дар небес.

— Странные подарки делают тебе твои небеса.

— А тебе твои? Тебе твои никаких не делают. Скажи моим спасибо! Ты существуешь за счет моих. Кто увез тебя тогда на дачу? Кто ищет тебя по цехам? Кто отогревает эту ледышку? — Он шутя сжал ее горло. — Говори, рыбья кровь! Что подарили тебе твои небеса?

— Пусти… скажу… — Она освободилась от него. — Мои подарили мне вот это… — Ее ладони скользнули по его лицу. — Подарили мне тебя.

Такая глубокая нежность звучала в словах, что он затих, обескураженный. Она умела вот так, одной фразой перевернуть все внутри.

— Ты говоришь, что ты ищешь меня. А сегодня я полчаса ждала тебя в коридоре.

— Почему?

— Дверь была открыта, и я слышала, как ты спорил с Ухановым.

— Он говорит, что я под видом партийного контроля лезу не в свои функции.

— Что же тебе остается делать, если он не выполняет своих функций?

Он вспомнил, как жена уговаривала: «Митя, не вмешивайся! Пусть их…» Ему захотелось сказать Тине что-то очень хорошее.

Она открыла платяной шкаф, и оттуда пахнуло запахами захудалости и старья, которым был пронизан весь домишко. Ему стало неловко оттого, что он не мог найти лучшего места для их любви. Он попробовал спрятать стыд за иронией:

— Социалистическая эпоха не приспособлена для адюльтера! Возьмем капитализм: за деньги все к твоим услугам — гостиницы, частные дома, чужие языки и даже чужие документы, — все можно купить. А попробуй организуйся в наше время: квартиры коммунальные, без управдома и без жилуправления ни «тпру» ни «ну». В гостиницах требуют командировочные и паспорта… Вот и крутись!

Она опустила руки, задумалась. Потом повернула к нему серьезное, усталое лицо.

— Социалистические люди не приспособлены для адюльтера. В частности, мы с тобой совсем не приспособлены… Ты знаешь это?

— Да…

Они оба сидели неподвижно и безмолвно, равнодушные к посвисту ветра и к скрипу ставен.

— Несколько лет назад, — продолжала Тина, — мой отец однажды говорил со мной об этом. Он говорил, что легкие романчики нам не нужны и не интересны. Они слишком дешевы для нас. Мы привыкли к большим внутренним ценностям… Наша жизнь так осмыслена и так наполнена! А большое чувство… Большое всегда опасно, если у него нет возможности естественного развития. Если большому потоку закрыть естественное русло, он может стать губительным. Большое требует осторожности. И тот, кто утрачивает осторожность… — Она остановилась.

— Что тот? — поторопил он.

— Тот должен быть готов к расплате,

— Чем и как расплачиваться?

— Своею любовью.

— Как своею любовью?

— Ты вспомни, как мы полюбили друг друга? Столь ко было большого, трудного, увлекательного, и все было вместе! Для большой любви нужно большое дыхание. Любовь на задворках — это не для нас. Теперь что ни слово у нас, то и обида. К чему мы пришли?..

Оба задумались о том, что стало с их чувством.

По-прежнему большое, оно становилось день ото дня одностороннее и уродливее.

Тина любила Дмитрия за цельность натуры, но видела лишь в постоянном раздвоении. Она любила его неуклонную принципиальность, но каждая их встреча была отступлением от его принципов. Она любила его за честность, но видела лишь опутанным ложью. Она любила его за ту большую кипучую жизнь, участницей которой! была недавно, но все дальше отходила от этой жизни, отгораживаясь от нее стенами хибары.

Его пленяли ясность, смелость, деятельность ее натуры, освежающей, как родниковая вода, но он все чаше видел ее печальной, холодной и утомленной. Несмотря на свою выносливость, она все сильнее уставала. И работа, и дом, и больной Володя, о котором нужно было заботиться, и эти тайные свидания выматывали ее физические силы. Но еще большей была ее душевная усталость. Душа, так же как тело, устает и немеет от неестественного, согнутого положения. Онемение усталости, которое Вяхирев принимал за охлаждение, все чаще заглушало Тинину энергию, ее бодрящую иронию, ее живой интерес к окружающему.

Они день за днем теряли друг в друге как раз то, что любили.

Оба сейчас поняли это, и оба затихли от горечи.

Он пытался бодриться:

— Люди любят по-разному. Когда один из любящит слабее, он подчиняется другому, и любовь идет гладко и скучновато. А мы равны. Поэтому и любовь у нас такая. Идет через пень-колоду, а все растет наперекор стихиям.

Из-за пряди волос блеснул голубой лукавый глая, и она сказала:

— Здорово… Интересно все-таки наблюдать, как происходит процесс очеловечивания орангутанов.

— Это ты к чему?

— Если не считать взлета наших первых дней, то только теперь ты научился довольно связно говорить о любви." Когда мне исполнится сто лет, ты сможешь даже написать мне что-то вроде стихов.

Она засмеялась. Смех был обидный, холодный и колкий, словно ледышки падали с высоты.

— Стихи, как и цветы, в тепле произрастают, — сказал Бахирев, — При твоей температуре произрастает один лишайник.

— Ну вот, мы опять поссорились. Знаешь, почему мы все время обижаем друг друга? Мы любовь обидели.

Наступило молчание.

Она подошла к нему, прижалась лбом к его плечу и постояла так минуту.

— Как «любовь обидели»? — глухо спросил он.

— Она у нас большая, а мы затолкали ее в хибару, прячем, как позорище.

Она подняла лицо и сказала без привычной иронии, — печально и с той серьезной наивностью, которая когда-то так красила ее:

— Когда любовь обижают, она уходит. Митя, ты понимаешь?… Лучше нам самим уйти друг от друга, прежде чем она уйдет от нас.

— Она не может уйти…

— Она может изуродоваться. Это еще хуже. Она — самое дорогое, что было в моей жизни, я не хочу видеть ее искалеченной. Прощай.

— Тина! — сказал он в отчаянии. — Ну как это можно — повернуться и уйти после таких слов? Вынесла приговор — и хлоп дверью. Ты во многом права. Может быть, ты умнее меня, но откуда в тебе, в молодой и красивой, взялась вот такая жестокость? Откуда?

— Не знаю… Может, после гибели папы. Раньше я кэ была такою. Разве ты не знаешь? Все на заводе знают. Его расстреляли как врага народа. А я любила его больше всех… Тебе ничего не говорили?

— Кто же мне скажет, если ты молчишь? Но ты… ты почему никогда ни слова?

Она подумала.

— Зачем о таком печальном? Прощай.

Она поцеловала его и пошла к двери. Они никогда не выходили вместе, боясь встречи с заводскими, но сейчас ему захотелось пойти с ней.

— Тина!

Он еще раз увидел ее смуглое, диковатое лицо, чуть, расширенные татарские скулы и русские, смелые, спокойные глаза. Ему вспомнилось, как Алексеев говорил о ней: «Русская с примесью татарского — вдвойне русская».