Битва за Гималаи. НКВД: магия и шпионаж

во-вторых — он вынужден в течение долгого ряда лет мыслить по логическим и вычислительным схемам исключительно аналитического характера. Такое воспитание мысли неминуемо уродует мышление и восприятие настолько, что величайшие деятели современной западной науки в конце концов совершенно перестают различать действительные величины от кажущихся и мнимых. Лучшая иллюстрация— современная научная борьба вокруг «теории относительности» Энштейна;

в-третьих— в зависимости от вышеизложенного и выработавшейся массы специальных терминов и аналитических формул научная литература Запада, в том числе и учебники по всем научным специальностям, превратились в книги, совершенно недоступные для понимания не только для широких слоев народа, но даже для научных же специалистов самой высокой квалификации, по специальности хотя бы даже самой близкой, но соседней.

Самая сущность аналитически-экспериментального метода с его бесчисленными лабораториями, с его совершенно оторванными от действительности математическими вычислениями, с его бесконечной массой мельчайших аналитических приборов такова, что физически немыслимо идейному коллективисту-общественнику, тем более в обстановке мировой блокады, совместить развитие свое как коллективиста с развитием как европейского ученого.

Единственный путь выхода— посвятить идейных руководителей России в подлинную сущность того научного богатства, коим владеет скрыто Восток.

Утверждение высшего представителя ламаиского духовенства, отмеченное в копии доклада студ. Шишелова цифрой III, также ни в какой мере не отвечает действительности.

Ни в Ленинграде, ни в Москве я никогда в жизни не участвовал в ученых диспутах по поводу тибетской Традиции. Посему я и не мог быть «совершенно разбит» кем бы то ни было из ученых. И вообще не знаю, были ли когда-либо и где-либо в России подобные «диспуты». Отношение же самых солидных ученых кругов (близкой мне специальности: биологов и физиологов) к моей самостоятельной научной работе в области, в частности, древнейшей науки, смею думать, достаточно иллюстрируется формальными засвидетельствованными документами, в Ваше распоряжение отправленными. Истинный характер отношения «Ленинградских и Московских» ученых, за исключением некоторых совершенно конкретных имен, совершенно определенных ориентаций и специальностей, естествознанию совершенно чуждых, к моей научной работе не мог не быть известен «высшему представителю ламаиского духовенства».

Так как еще зимой 1923 г. секретарь и заместитель цаннид-лама (по его словам, 12 лет учившийся в Лхасе?) участвовал в Ленинграде у меня на квартире в заседании группы ученых при участии покойного В. М. Бехтерева, ныне здравствующего известного гигиениста проф. В. П. Кашкадамова, лично долго жившего в Индии, и др.

На этом заседании названные ученые высказывались за всяческую желательность теснейшего научного контакта русских ученых с тибетскими. Цаннид-лама произнес речь, заверявшую наших ученых в полной готовности ученых Тибета к такому контакту и в своей готовности оказать всяческое свое содействие этому контакту.

Однако, после того как я спустя некоторое время обратился к также несомненно Вам известным академикам-ориенталистам за сведениями, где находится (насколько я знаю, он и сейчас не появился в печати?), по моим сведениям, переданный им для редактирования труд о Тибете проф. Барадника (насколько я знаю, окончившего высшую школу в Гумбуме), ибо я считал, что для современной России этот труд имеет исключительное значение, Цаннид-лама, поддерживавший тесные отношения с этими ориенталистами, стал уклоняться от бесед со мной, а после приезда «высокого лица ламаиского духовенства» в Ленинград вовсе прекратил со мной отношения.

Личная встреча моя с одним из названных ориенталистов произошла у меня в закрытом заседании президиума Главнауки, где я служил ученым консультантом одной из комиссий (в Москве). В этом заседании я защищал свое ходатайство о научной командировке моей в Монголию и в Тибет для изучения языка. На этом заседании присутствовал и Хаян-Хираб, приглашенный по моему совету в качестве консультанта и поддерживавший мою точку зрения, на этом заседании академик-ориенталист действительно обрушился на меня, утверждавшего (без детальной аргументации), что монгольские и тибетские ученые далеки от облика наивных дикарей, который навязывают им западные ученые. Академик-ориенталист защищал точку зрения Рокхилла, Уоделла, даже Гренара о низком культурном уровне лам, подтверждая это положение ссылкой на авторитеты свой и своего коллеги, известного Вам академика-ориенталиста, бывшего лично в Шигат-зэ.

Из-за отказа в командировке, Барченко ушел из НКП в ВСНХ, «где ему гарантировали самостоятельность исследования».

* * *

ПРОТОКОЛ № 2

От 10 июня 1937 года

Допроса Барченко Александра Васильевича

Следователь Али

Вопрос: Вы обвиняетесь в том, что создали масонскую контрреволюционную организацию «Единое Трудовое Братство», возглавляли эту организацию и руководили ею. Признаете ли вы себя виновным?

Ответ: Признаю себя виновным в том, что в 1923 году создал в Ленинграде контрреволюционную организацию ЕТБ на основе отрицания классовой борьбы в обществе, неприятия диктатуры пролетариата и утверждения принципов христианского коммунизма и объединения на этой платформе элементов без различия их политической, классовой и религиозной принадлежности.

Вопрос: При каких обстоятельствах была создана вами организация ЕТБ?

Ответ: К созданию организации ЕТБ я пришел не сразу. Ее создание является плодом моих многолетних религиозно-мистических увлечений и исканий, источником которых являются ряд фактов и обстоятельств, о которых я скажу дальше. В семье (мой отец бывший крепостной, а потом крупный собственник, мать — из духовной семьи) я был воспитан в религиозном духе, уже в юношеские годы отличался склонностью к мистике и ко всему таинственному. В годы революции 1905 года я учился в Юрьевском университете. Моя религиозность уже тогда выливалась (больше) в панмистическую, чем (в) церковную форму. Но уцелевший в полном объеме «евангелизм» создавал полный сумбур в моем отношении к политическим событиям, принципы «общечеловеческого», «абсолютной морали» и т. п. мне были несоизмеримо ближе и понятнее, чем классовая сущность происходивших революционных событий. Это отклоняло меня от связей с революционным студенчеством и толкало к общению с совершенно чуждой революции средой.

В этот период мой земляк, профессор римского права Юрьевского университета Кривцов А. С., рассказал мне, что, будучи в Париже и общаясь там с известным мистиком-оккультистом Сент-Ив де Альвейдером, он познакомился с какими-то индусами; эти индусы говорили, что в Северо-Западном Тибете в доисторические времена существовал очаг величайшей культуры, которой был известен особый, синтетический метод, представляющий собой высшую степень универсального знания, что положения европейской мистики и оккультизма, в том числе и масонства, представляют искаженные перепевы и отголоски древней науки. Рассказ Кривцова явился первым толчком, направившим мое мышление на путь исканий, наполнивших в дальнейшем всю мою жизнь. Предполагая возможность сохранения в той или иной форме остатков этой доисторической науки, я занялся изучением древней истории, культур, мистических учений и постепенно с головой ушел в мистику.

Увлечение мистикой доходило до того, что в 1909–1911 гг., начитавшись различных («пособий»?), я занялся хиромантией, гадал по рукам. С этой целью я выехал в город Боровичи (Новгородской губернии), где с разрешения местной полиции открыл прием желающих получить консультацию.

Мои поиски о мистических учениях нашли выражение в «Докторе Черном». В этом романе я выдвигал идею о существовании в замкнутых общинах Тибета остатков доисторической культуры и ее хранителей, глубоко посвященных в знания древней науки, и наивно проводил параллели между этими остатками и новейшими изысканиями европейской науки.

Процесс оформления моего мистического мировоззрения завершился в период Октябрьской революции, чему в определенной мере способствовали мои связи в Петрограде.

Октябрьскую революцию я встретил враждебно, воспринимая только внешнее проявление толпы, смешивавшее в моем понимании люмпен-пролетариат с пролетариатом и создававшее у меня представление о «животной распущенности» рабочих, матросов и красногвардейцев. Это создавало стремление скрыться, спрятаться от революции.

Вместе с этим, в соответствии с владевшими мной мистическими настроениями, революцию я воспринял как некоторую возможность для осуществления христианских идеалов, противопоставляя их идеалам классовой борьбы и диктатуры пролетариата, идеи невмешательства в политическую борьбу и разрешения социальных вопросов индивидуальной нравственной переделкой себя. Свои взгляды в этот период я проводил, читая лекции, в часто печатавшихся мной литературных произведениях религиозно-мистического характера.