Битва за Рим (Венец из трав)

Мальчик переводил глаза с одного лица на другое. А затем собрался с духом и сказал то, что должно было быть сказано. Но взрослые не могли этого сделать – у них за плечами слишком много лет и слишком много страхов.

– Сейчас не время радоваться. Как можем мы чувствовать радость? Как я могу чувствовать радость? – Он схватил кусок хрустящего белого хлеба, обмакнул его в оливковое масло и отправил в рот. – Ни один из вас не побеспокоился о том, чтобы спросить у меня, действительно ли я согласен посвятить жизнь этой нечеловеческой работе. – Он говорил и с удовольствием чавкал. – О да, Гай Марий меня три раза спрашивал, я знаю! Но скажите мне, какой у меня был выбор? Гай Марий – сумасшедший. Мы все это знаем, хотя и не говорим об этом открыто. У нас ведь обычный ужин, не так ли? Он проделал это со мной сознательно. Он руководствовался вовсе не религиозными мотивами. Он мало заботился о Риме или о чем-то еще. – Цезарь проглотил хлеб. – Я еще не мужчина. Но больше не стану носить эту ужасную одежду, а надену свой пояс, и свою toga praetexta, и свою удобную обувь. Я буду есть все, что мне нравится. Я отправлюсь на Марсово поле, чтобы совершенствоваться во владении мечом и щитом, верховой езде и метании копья. И когда я стану мужчиной, а моя невеста сделается моей женой, тогда посмотрим. Но до этого я не намерен в кругу своей семьи вести себя как фламин Юпитера.

Полное молчание последовало за этой декларацией независимости. Взрослые члены семьи испытывали то же состояние беспомощности, что и Марий, когда он первый раз столкнулся с этой железной волей. «Что можно сделать?» – спрашивал себя отец, который избегал запирать своего сына в комнате до тех пор, пока тот не передумает, поскольку знал, что эта мера все равно не подействует. Более решительная Аврелия всерьез обдумывала, не запереть ли в самом деле мальчишку, хотя и она не хуже своего мужа понимала, что это не подействует. Жена и сын человека, принесшего столько несчастий Риму, слишком хорошо знали правду, чтобы сердиться. Они слишком хорошо знали, что не способны хоть что-либо изменить. И потому не стали изображать из себя добродетель. Муция Терция с благоговением ловила на себе взгляды своего мужа, который, откровенно говоря, больше поглядывал на ее колени. А старшие сестры Цезаря-младшего с грустью посматривали друг на друга.

– Я думаю, что ты совершенно прав, Цезарь-младший, – прервала молчание Юлия. – Лучшее, что можно сделать в тринадцать с половиной лет, – это есть хорошую пищу и усиленно упражняться во владении мечом. Может случиться так, что в один прекрасный день Риму понадобятся твое отменное здоровье и твои умения, хотя ты и являешься фламином Юпитера. Вспомни бедного старого Мерулу. Я уверена, что он никогда не надеялся стать консулом. Но когда ему пришлось это сделать, он им стал. И никто не обвинил его в том, что он уже не фламин Юпитера или нечестивец.

Юлия была самой старшей из присутствующих женщин, а потому ей позволялось говорить все, что она хотела, тем более что никто другой не нашел подходящих слов, которые помогли бы предотвратить раскол между родителями и их трудным сыном.

Цезарь-младший ел белый дрожжевой хлеб и яйца, оливки и цыплят, пока не утолил голод, а затем похлопал себя по животу. Пища интересовала его настолько мало, что он прекрасно бы мог обходиться без белого, хрустящего хлеба, заменяя его каким-либо другим, но ему хотелось, чтобы его семья с самого начала поняла, что он думает о своей новой карьере и что собирается предпринять. Однако если его слова доставили огорчение тете Юлии и Марию-младшему, заставив их почувствовать себя виновными, то это тоже было плохо. Может быть, для процветания Рима и необходим фламин Юпитера, но так как его назначение на эту должность произошло помимо его желания, в глубине души Цезарь-младший сознавал, что Великий бог приготовил его для других дел, более значительных, чем уборка храма.

Кризис, кажется, миновал, но слишком много еще осталось несказанного и того, о чем не следовало говорить. Не следовало ради самих себя. Возможно, простодушие Цезаря-младшего спасло этот пир – оно отвлекло присутствующих от мыслей о чудовищной жестокости Гая Мария.

– Я так рада, что этот день наконец закончился, – сказала Аврелия Цезарю, когда они вошли в спальню.

Прежде чем начать раздеваться, она присела на край ложа и посмотрела на мужа. Он выглядел усталым. Впрочем, как всегда. Сколько ему лет? Почти сорок пять. Консульство прошло мимо него, поскольку он не был ни Марием, ни Суллой. Внимательно всматриваясь в его лицо, Аврелия вдруг поняла, что ему никогда и не стать консулом. «И большая доля вины за это, – подумала она, – на мне. Если бы он имел не столь занятую и независимую жену, то мог бы за последние десять лет больше времени проводить дома и создать себе репутацию на Форуме. Мой муж не борец. И разве смог бы он отправиться к сумасшедшему, чтобы просить его поддержки в консульской избирательной кампании? Да никогда. И не из-за страха, а из гордости. Теперь деньги этого человека липки от крови. Ни один порядочный человек не решился бы воспользоваться ими. А мой муж – самый порядочный из людей».

– Гай Юлий, – сказала она, – что нам сделать с сыном и его фламинатом? Он так это ненавидит!

– Это понятно, – вздохнул тот, – однако мне никогда теперь не стать консулом. И, следовательно, для него наступят трудные времена – до тех самых пор, пока он сам не станет консулом. Из-за войны в Италии у нас осталось совсем мало денег. Ты можешь также сказать, что я понапрасну потратился на покупку дешевой земли в Лукании – целой тысячи югеров. Она находится слишком далеко от города, что очень небезопасно. После того как Гай Норбан отобрал в прошлом году Луканию у Сицилии, повстанцы высаживаются как раз в тех местах, где расположены мои владения. А у Рима не найдется ни времени, ни денег, ни людей, чтобы гоняться за ними, и боюсь, что так будет продолжаться не год и не два, а до тех пор, пока наш сын не состарится. Так что моим подлинным достоянием остаются только шестьсот югеров земли, которые Гай Марий когда-то купил для меня неподалеку от Бовилл. Этого достаточно, чтобы занимать заднюю скамью в Сенате, но не более того. Правда, Гай Марий недавно забрал свой подарок обратно – его войска разорили и эти мои владения за те несколько месяцев, что они бродили по Лацию.

– Знаю, – печально отозвалась Аврелия. – Наш бедный сын должен быть доволен своим фламинатом, не так ли?

– Боюсь, что так.

– Мальчик уверен, что Гай Марий сделал это с умыслом!

– И я тоже так думаю, – ответил Цезарь. – Я ведь был там, на Форуме. И Марий был до странности любезен с ним.

– Гай Марий не слишком-то хорошо отплатил нашему сыну за все то время, которое он потратил на Гая Мария после его второго удара.

– Гай Марий не знает чувства благодарности. Луций Цинна страшно испуган, и это меня пугает. Он сказал мне, что сейчас никто не находится в безопасности, даже Юлия или Марий-младший. И, повидав Гая Мария, я поверил Луцию Цинне.

Цезарь разделся, и Аврелия с легким беспокойством заметила, что он похудел.

– Гай Юлий, хорошо ли ты себя чувствуешь? – тревожно спросила она.

– Думаю, да! – Он выглядел удивленным. – Возможно, немного устал, но не болен. Это, вероятно, следствие долгого пребывания в Аримине. После того как легионы Помпея Страбона ходили по тем местам взад и вперед три года подряд, в Умбрии и Пицене провизии почти не осталось. И у нас, Марка Гратидиана и меня, был общий рацион с солдатами, поскольку мы решили, что если не можем их хорошо кормить, то будем питаться так же, как они. Кажется, я провел большую часть времени в поисках продовольствия.

– Тогда я буду готовить тебе только лучшие и любимые блюда, – сказала Аврелия, и одна из редких улыбок озарила ее лицо. – О, мне так хочется думать, что все изменится к лучшему! Но у меня ужасное предчувствие, что все будет совсем наоборот. – Она встала и начала снимать платье.

– Я разделяю твои чувства, сердечко мое, – отозвался Юлий Цезарь, сидя на своей стороне постели и слегка покачивая ногой; затем он заложил руки за голову и улегся на подушку. – Однако пока мы еще живы, есть одна вещь, которую у нас не отнять. – И он улыбнулся.

Она медленно подошла и уютно устроилась на его плече. Он осторожно обнял ее.

– Замечательная вещь, – тихо повторила Аврелия. – Я люблю тебя, Гай Юлий.

* * *

По прошествии еще шести дней консульства Гая Мария он заставил своего народного трибуна Публия Попилия Лената созвать еще одно плебейское собрание. В стенах комиции находились только «бардаи» Мария. Почти два дня они вели себя так, как им было приказано, то есть очистили от своего присутствия город и не попадались на глаза. Но вот Марий-младший отбыл в Этрурию, и на трибунах вновь воздвигся частокол тех же голов. Только трое стояли сейчас на этих трибунах – сам Марий, Попилий Ленат и какой-то человек, закованный в цепи.

– Этот человек, – вскричал Марий, – пытался убить меня! Когда я, старый и немощный, бежал из Италии, то в городе Минтурны я нашел утешение. Однако вскоре отряд наемных убийц потребовал от магистрата Минтурн моей казни. Вы видели моего доброго друга Бургунда? Именно его послали удавить меня, когда я лежал в камере за минтурнским капитолием, совершенно одинокий, покрытый грязью и обнаженный. Я, Гай Марий, величайший человек в истории Рима! Величайший человек, которого Рим когда-либо производил на свет! Более великий полководец, чем даже Александр Македонский! Великий, великий, великий! – Он остановился, сбившись с мысли, затем что-то вспомнил и ухмыльнулся. – Бургунд отказался придушить меня. И Минтурны взяли пример с простого германского раба. Они тоже отказались убивать меня. Однако прежде, чем наемные убийцы оставили Минтурны, я спросил у предводителя, кто их нанял. И он ответил: Секст Луцилий!