Битва железных канцлеров
Шрифт:
– У немцев есть причины поторопиться. Чувство обиды, нанесенной вам Германией, это чувство не иссякнет даже в следующем поколении, а сейчас вы еще не имеете союзников по оружию… Зачем же нам жить в вечном страхе неизбежного отмщения? Лучше уж мы сами нападем на вас!
При этом госпожа Надежда Ивановна фон Радовиц (урожденная Озерова) выразительно наступила под столом туфелькой на штиблет посла Франции, и в этом жесте он усмотрел поддержку великой и могучей России… Гонто-Бирон осмелился возразить.
– Исходя из вашей аргументации, – сказал виконт, – мир в Европе вообще никогда не возможен. У всех стран есть исторические обиды на соседей, и всегда кто-то сильнее другого. Оставим Францию и посмотрим на Россию. –
– Это логично, виконт, – ответил фон Радовиц. – Но я тут, кажется, наговорил чего-то лишнего… Давайте условимся, что наша беседа носила частный характер двух приятелей.
Надежда Ивановна со значением глянула на посла:
– Безусловно! Иначе ведь и быть не может…
Париж уже через полчаса был извещен об этой беседе по телеграфу; заодно Гонто-Бирон переслал Деказу немецкие газеты, в которых по-деловому было сказано: «Высшие военные авторитеты вполне убеждены, что новая война неотвратима, и чем раньше, тем лучше… Только наш великий канцлер с помощью великого Мольтке может точно решить, когда придет время поставить Францию перед выбором между разоружением и войною!» Деказ подчеркнул в статье новое для него слово разоружение и с льстивой поспешностью привстал, когда ему объявили:
– Посол империи Германии, князь Хлодвиг Гогенлоэцу-Шиллингсфюрст, на вашем пороге…
Гогенлоэ словно подцепил тему прямо из газеты.
– Сейчас, – сказал он, – назрел вопрос о разоружении Франции, и, разоружившись, Франция может этим актом заверить Германскую империю в своем искреннем стремлении к миру.
– А ваш рейх разоружится вместе с нами?
– Увы, – отвечал Гоген лоэ, – Франции предстоит смириться с односторонним разоружением. Германия же, как всеми признанный оплот мира в Европе, должна остаться вооруженной…
Все это было сказано тихим и ровным голосом. Вечером Деказ встретился в ресторане с князем Орловым; одноглазый меланхолик, абсолютно трезвый, сказал герцогу в утешение:
– О-о, за Гогенлоэ не волнуйтесь! У него жена русская и любовница тоже русская. Наконец, он богатейший помещик нашей планеты, а поместья его расположены в русской Литве. Если он станет наседать на вас с этим идиотским разоружением, я намекну ему в приватной беседе, что Петербург решил секвестировать его имения в русскую казну… Тогда он станет чесать за ухом уже не вам, а Бисмарку!
Все эти дни герцог Деказ о каждом пустяке информировал Горчакова, умалчивая лишь о том, что они с президентом Мак-Магоном частенько бывали на приемах в германском посольстве, где провозглашали тосты за дальнейшее развитие франко-германской дружбы и… взаимопонимание. Пока они там уродливо любезничали, Бисмарк дал интервью журналистам Будапешта.
– Французы для Европы, – сказал он, – это то же самое, что краснокожие для Америки: их надо истреблять!
Горчаков, расслабленный, лежал на кушетке под овальным портретом покойной жены. Лефло читал ему обращение Деказа, умышленно делая пропуски в тексте резких выражений, могущих задеть самолюбие российского канцлера. Горчаков, казалось, дремлет.
Вдруг он вздрогнул, глаза его оживились:
– Вы не все читаете мне! Это нехорошо…
Опытный стилист, он даже на слух заметил разрывы в тексте. Лефло высыпал из портфеля на стол груду своих бумаг.
– Франция в руках России, – сказал он. – Вы можете знать все, что думают в Париже… я ничего не скрываю! Деказ спрашивает – согласны ли вы обнажить меч за Францию?
– Это слишком сильно сказано, – засмеялся канцлер, скидывая ноги с лежанки. – Иногда лучше поработать языком, чтобы поберечь кровь… Оставьте
мне письмо Деказа, я приобщу его к докладу императору. Заодно он вас примет.Лефло еще никогда не видел царя таким раздраженным. Инициатива в европейской политике принадлежала сейчас Германии – самолюбие русского монарха было ущемлено. Мало того, немцы выставляли себя защитниками мира, царь хотел бы им верить, но в письме Деказа скрупулезно перечислялись факты подготовки Германией большой войны – и все это творилось без ведома Петербурга… Царь говорил сквозь зубы:
– Бисмарку доставляет удовольствие приумножать зловещие признаки. Сейчас он сделал в Вене заказ на сорок миллионов патронов к винтовкам Маузера – такую цифру не оправдать даже ссылкой на большие маневры. Я не осуждаю желание Франции усилиться. Если Германия развяжет войну, это ей предстоит делать на свой риск, а наши страны отныне имеют общие интересы. В случае возникновения опасности для своей страны вы сразу узнаете об этом лично от меня! Врасплох мы застигнуты не будем.
Лефло спросил царя о поездке в Берлин.
– Нет, я не еду в Берлин, – ответил Александр II. – Мы с Горчаковым лишь на два дня задержимся в Берлине проездом на Эмс. Я хочу честно поговорить с дядей. Задачи Горчакова гораздо сложнее – он берет на себя самого Бисмарка…
Сатанея от препятствий, Бисмарк мрачнел. Военный атташе Вердер сообщал из Петербурга, что Россию совсем не радуют успехи фирмы Круппа, царь устроил ему головомойку, и теперь в русской столице почти не осталось людей, которые бы хорошо относились к немцам, а генерал Лефло сделался в Зимнем дворце своим человеком… Завтракая с Бюловом, канцлер сказал, что его котлы вот-вот взорвутся от перенасыщения паром. Он подцепил на вилку жирного балтийского угря и перебазировал его на тарелку любимого статс-секретаря.
– Приоткройте немножко клапан…
Бюлов встретил Гонто-Бирона милой улыбкой.
– У вас хорошее настроение? – спросил посол.
– Превосходное! Меня огорчаете только вы, виконт. Разве можно быть таким обидчивым? Мир с Францией на сто лет вперед – вот единственное, о чем мы с канцлером мечтаем в тихие лунные ночи… К чему ваши опасения?
Вечером на балу в доме графини Гацфельд германский кайзер дружески обнял французского посла.
– Виконт, – сказал он ему, – какая собака хотела нас поссорить? Но теперь, кажется, все миновало…
Нет, не миновало! Известие о приезде царя с Горчаковым обжигало Бисмарка новой тревогой. На всякий случай, чтобы избежать ответственности за разжигание войны, железный канцлер подал прошение об отставке, ссылаясь на нервное состояние. Вильгельм I сразу же отверг его просьбу:
– Бисмарк, неужели я отпущу вас сейчас, когда в мире такое страшное напряжение? Почитайте, что пишут в газетах…
Это было глупо: Бисмарк сам писал в газеты!
Вдруг оживилась партия берлинских русофилов, воспитанных на давних традициях дружбы Берлина с Петербургом, и стала обвинять Бисмарка в том, что он свернул с укатанной и привычной колеи, переставив Германию на кривые рельсы союза с Веною; эти люди не забывали, что в 1813 году Пруссия была спасена русской армией, а Германия не может существовать без исконной дружбы с Россией… На берлинской бирже курс марки падал, словно ртуть в столбе барометра перед штормом; все немцы, будто сговорившись, кинулись в банки – обменивать бумажные деньги на золото. Весенние ярмарки в Германии обанкротились: торговцы, в чаянии войны, заключили сделки сроком на шесть недель – не больше. Злобный тевтонский джинн, выпущенный Бисмарком из древнего сосуда, обратился против него самого. По слухам канцлер знал, что Горчаков, при всей его осторожности, вдруг резко сдвинул демаркационную линию русской политики: теперь он заговорил о своем согласии на возвращение французам богатой рудами Лотарингии…