Битвы за корону. Прекрасная полячка

Единственное замечание, которое я сделал, так это честно предупредил, что накрепко запомню его слова и сделаю все, чтобы никогда не ввязываться с ним в самоубийственный открытый «честный бой» в чистом поле, а стану действовать по-прежнему исподтишка. Гетман поморщился от столь вопиющей откровенности, но осуждать не стал (достижение!). Вместо того он, горячо размахивая четвертой по счету флягой, принялся меня перевоспитывать. Правда, цели своей не добился и, очевидно с горя, осушил половину ее содержимого за один присест. Далее рассказывать не берусь, ибо помню смутно.

Надо ли говорить, что наутро скверное состояние сроднило нас еще сильнее — общие муки всегда сближают. Здоровье свое мы, конечно, поправили — чего терзаться, коль «лекарство» под рукой. И поправили столь старательно, что Ходкевича повело и он вырубился. Да и немудрено, ибо из выпитого накануне две трети пришлось на его долю.

Я же только вошел в раж, а потому пересел к пану Сапеге и, резко поменяв стиль общения, продолжил свою игру, которая заключалась, как ни странно, в полной искренности. Да, увы, не рыцарь. Более того, не стремлюсь им стать. И вообще, моя цель — победа, а методы ее достижения меня не интересуют — такой я циник. Надо — буду атаковать ночью, из-за угла, бить без предупреждения, в спину, не стесняясь использовать и другие варварские приемы, коих у меня в голове предостаточно.

— Теперь я догадываюсь, как ты, князь, взял превеликое количество городов за столь короткие сроки и столь малыми силами.

— Правильно догадываешься, — охотно согласился я. — Но использовал не все, а лишь половину. Вторую я приберег для еще одного польского войска, если оно придет на земли королевы Марии Владимировны. Более того, откровенно скажу, что эта вторая половина выглядит куда более варварски, нежели первая. К примеру, я вообще не стану брать пленных.

— Отчего? — Его лицо вытянулось от удивления.

— Отпустив за выкуп сброд, пришедший с тобой и Ходкевичем, я приобрету серебро, но к королю Сигизмунду вернется от силы десяток-другой достойных воинов, — пояснил я. — А вот отпускать ради выкупа настоящих вояк глупо. Тогда в будущем можно лишиться вообще всего серебра, включая собственное. Напрашивается вопрос: что мне с ними делать, если отпускать нельзя? — И я красноречиво чиркнул себя ребром ладони по горлу.

— Ты страшный человек, князь, — помрачнев, констатировал он.

— Еще какой, — ухмыльнулся я. — Нынче поутру глядел на себя в зеркало, так ты не поверишь, ротмистр, самому жутко сделалось. Рука сама кирпич искала. — Но добавил, плавно сводя разговор к царствующим особам: — Однако и задирой при всем том себя не считаю. Конечно, кто на нас с мечом, того и мы по оралу, но коль соседи тихие, то зачем с ними воевать? Нет, если последует повеление королевы — дело иное, но смотря какой. Я ведь не подданный Марии Владимировны. А вот Марина Юрьевна…

И, изобразив, что меня изрядно повело «на старые дрожжи», «откровенно» заявил: эта и впрямь может развязать агрессивную войну, ибо весьма и весьма тщеславна. Опять-таки ее агрессивность, скорее всего, зиждется на расчете. Мол, в случае войны с Сигизмундом она непременно получит поддержку со стороны недовольных королем и его правлением. А в качестве доказательства, понизив голос до заговорщического шепота, привел пример, разгласив «секретную» информацию. Дескать, в казне денег с гулькин нос, а она на последние гроши отправила из Москвы за счет Руси обратно в Речь Посполитую польских гостей, обеспечив их всем необходимым и дав серебра на дальнейший путь к родным местам. Спрашивается — зачем? Да козе понятно — новых сторонников для себя вербует, а, судя по слышанному мною, у нее и старых предостаточно.

Но, впрочем, пан ротмистр может не беспокоиться, ибо если у нее не родится сын, то нового государя будут избирать на Освященном Земском соборе, а там железное большинство отдаст свои голоса за Федора Борисовича Годунова. Этот же нравом тих. Понадобится — спуску врагу не даст, но и сам первым не полезет. Более того, против Сигизмунда он ничего не имеет и за старое, то есть за поддержку Дмитрия, на него не в обиде. Словом, если король угомонится, а шведский Карл нет, то Годунов запросто может заключить союз с Речью Посполитой, дабы легче воевать общего врага.

Дальнейший пересказ нашей задушевной беседы излишен. Сапега продолжал осторожно выпытывать у меня про Марину и Федора, а я, «распустив язык», выбалтывал ему разные подробности об их характерах, которые, дескать, успел подметить. Когда же он аккуратно выражал недоверие моей наблюдательности, я «распалялся» и с обидой в голосе горячо доказывал, что такой, как он описывает, Марина была раньше, но… Не зря говорят: дай человеку власть, и ты увидишь, каков он на самом деле. Навряд ли ясновельможный пан, повидав ее ныне, признал бы в недавней скромной воспитаннице бернардинских монахов сегодняшнюю властную, самодовольную, самоуверенную и в высшей степени честолюбивую особу.

Сапега слушал и старательно мотал на свой пышный ус. Вот и чудненько. Ни к чему яснейшей поддержка соседей в каком бы то ни было виде. Перебьется. Не то чтоб я опасался за результаты выборов на Освященном соборе, но подстраховаться не помешает. Особенно учитывая возможное предательство. Теперь, если она и напишет что-то Сигизмунду, король десять раз подумает, верить ей или нет.

А сам вновь в карету к Ходкевичу, к тому времени успевшему проснуться. Доброе утро, пан гетман. Как спалось, как почивалось? Надеюсь, добрые сны были? А в руках фляжка, и полным-полнехонькая.

Признаюсь, к концу четвертого дня я на эти фляги с хмельным медом взирал с легким содроганием, а ведь пил совсем немного. Зато желанная цель достигнута. Более того, я успел взять с гетмана слово рыцаря, что он никогда не станет участвовать в агрессиях против Руси или королевы Марии Владимировны. Разумеется, если мы сами начнем войну — дело иное, тут у него руки развязаны. Защитить родину — дело святое.

Правда, он с горькой усмешкой напомнил мне, что брать с него такое обязательство нет необходимости, ибо оно ничего не значит. Учитывая назначенный за него выкуп в размере пятидесяти тысяч злотых, сидеть ему в темнице годы и годы, поскольку взять деньги неоткуда, в долгах как в шелках. И торопливо добавил (ох уж этот гонор!):

— Нет-нет, я не прошу скостить сумму. Проигравший платит — закон войны. Разве что за Самуила… Согласись, князь, несправедливо, когда внук расплачивается за ошибки деда. И не многовато ли за обычного шляхтича двадцать тысяч?

Ну наконец-то дождался я главного! Ура! Теперь можно предлагать иной вариант. Мол, стоит ему, припав на колено, поднести королеве свою саблю, и этот его жест будет оценен даже не в пятьдесят, а в семьдесят тысяч злотых. Ровно столько, сколько должны внести они оба для своего освобождения.

Ходкевич помрачнел, но я успокоил его тем, что, если бы речь шла о правителе, мне и в голову бы не пришло заикаться о таком. Но, учитывая, что речь о женщине, сей жест можно рассматривать как рыцарскую галантность с его стороны, не более. Кроме того, ныне клинок его собственной сабли сломан, а потому он подаст ей чужую, что в корне меняет дело.

Гетман заколебался, в задумчивости приложившись к очередной фляге с медком. Я ждал. Он пристально посмотрел на меня, взболтал и опрокинул в себя остатки ее содержимого и, не произнеся ни слова, согласно кивнул головой.