Битвы за корону. Прекрасная полячка

Пришлось отправлять гонцов за Петровной. Та, прибыв вечером и осмотрев Годунова, обеспокоилась не на шутку. Из того, что она мне сообщила, я сделал вывод, что у него не простуда, а куда хуже и как бы вообще не воспаление легких.

Именно тогда мне отчего-то подумалось, что виноват я не в одном лишь невнимании. Кто знает, вполне возможно, болезнь Федора в немалой степени связана и с шоком, вызванным новостью о Марине Юрьевне. И как я ни гнал от себя эту мысль, она, выждав время, неизменно возвращалась. А когда мне припомнился Квентин Дуглас, и вовсе осталось взвыть от злости. Очень все сходилось, включая и само заболевание. Получалось, вторично наступил на те же грабли.

Да вдобавок я забыл предупредить посланных за травницей гвардейцев, чтоб они помалкивали о болезни престолоблюстителя, и на следующий день после появления Петровны к нам прикатил весь Опекунский совет, а с ними трое царских медиков. С Михайлой Нагим я управился быстро, найдя ему подходящую компанию, чтобы он мог ахнуть от души за здравие Федора Борисовича, но остальные…

Возглавляемые ясновельможным паном Мнишком Мстиславский с Романовым чуть ли не с порога принялись меня упрекать в том, что я, вместо вызова царских лекарей, ограничился какой-то неведомой травницей. Мои возражения, что прошлым летом именно она спасла престолоблюстителя, после отравления вытащив его с того света, лишь слегка пригасили их напор. Подзуживаемые медиками, узревшими в лице Петровны опасного конкурента, они стали настаивать на немедленной перевозке больного в Москву. Я уперся — куда его сейчас везти. В итоге получилось ни нашим ни вашим — пока Годунову не полегчает, он останется тут, а далее непременно в столицу.

Я бы не возражал возложить тяжкий груз ответственности за лечение на плечи кого-нибудь другого. Раз травница считается моей холопкой, стало быть, мне и ответ за нее держать, так зачем рисковать. Да бог с ним, с ответом, но вдруг у них и впрямь есть какие-то более эффективные снадобья, чем травяные настои и отвары. Однако на консилиуме, устроенном мною, все три медика мекали, бекали, а когда я поставил вопрос ребром, гарантируют ли они выздоровление Годунова, принялись увиливать от прямого ответа. Я не отставал, требуя конкретики (да или нет, все остальное от лукавого), и им пришлось сознаться, что на сто процентов обещать не могут, ибо многое зависит от… Перечень причин, которые могут повлиять в худшую сторону, я слушать не стал. А зачем, если Петровна еще раньше твердо мне сказала:

— Ежели доверишь, на ноги Федора Борисовича я поставлю.

— Не боишься? Случись что, и наши с тобой головы полетят, — предупредил я. — Как, готова к этому?

— Не боись, — усмехнулась она. — Поживем еще, и головы наши на плечах останутся, никуда не денутся. Токмо просьбишка одна. Повели, чтоб енти медихусы у меня под ногами не путались. А посидеть у изголовья, подать, принести да прочее и Любава со своей Галкой возможет — дело-то нехитрое.

И я сделал выбор. Надо сказать, не ошибся — через три дня Федору действительно полегчало. Слегка, но достаточно для переезда в Москву. А едва мы прибыли в столицу, как Мнишек, появившийся на моем подворье, сразу озадачил меня кучей дел, которые, дескать, нуждаются в незамедлительном решении, благо завтра вторник — один из установленных дней заседаний Опекунского совета.

На мой взгляд, практически все перечисленное им не относилось к разряду срочных. Даже с ответом гонцу из Великого Новгорода, привезшему сообщение о прибытии послов от короля Карла, требующих отворенную грамоту [55] для проезда в Москву, и то можно обождать. Но коль ясновельможному не терпится, ладно, займемся.

А попутно и еще кое-чем. Никак не выходил у меня из головы тот первый вечер в тереме Годунова и его реакция на мое сообщение. Судя по ней, Любава в качестве сердечного лекарства хлипковата — нужно куда сильнее. Желательно антибиотик, то бишь жена. И свадебку по возможности надо форсировать.

55

Отворенная грамота — документ, разрешающий беспрепятственный проезд.

Но вначале следовало дать ответ гонцу. И поутру чуть свет, кляня на чем свет стоит столь раннее начало рабочего дня, я сидел на заседании Опекунского совета, слушая, с чем прибыл гонец и что на уме у самих послов. Как удалось выяснить новгородскому воеводе князю Катыреву-Ростовскому, король Карл выслал чуть ли не ультиматум. Мол, их государь не намерен терпеть столь коварное нарушение перемирия и требует… Ну да, понятно. Отказаться от поддержки Марии Владимировны, вернуть шведам взятые города и так далее.

Остальные собравшиеся, в отличие от меня, были настроены куда серьезнее. «Ежели свеи с одной стороны нагрянут, а ляхи с другой, нам не устоять», — это краткая выжимка из речи Мстиславского.

— Да нам и одних ляхов за глаза, — пробурчал Романов и, покосившись на меня, ядовито добавил: — Обманом, оно, конечно, куда ни шло, а в чистом поле нам с ними ратиться не с руки. А коль свеи в спину гостинца поднесут, как бы и Новгорода со Псковом не лишиться.

— Но договор-то мы с Марией Владимировной заключили, — возразил я.

— Коль такое дело, то его можно и того, взад повернуть, — осторожно намекнул Мстиславский.

— А не повернем, оно нам куда дороже присланных ею шестидесяти тыщ выльется, — снова поддакнул Романов.

Мнишек, соблюдая наш договор, помалкивал, но столь красноречиво кивал боярам, что было видно — ясновельможный целиком на их стороне. Мой союзник Нагой тоже не встревал, предпочитая лениво зевать и обдавая меня смачным перегаром.

Я слушал, прикидывая в уме, что воевать на два фронта всегда опасно, а потому желательно затянуть переговоры. Но как? Выход подсказал Власьев. Точнее, он указал направление, вовремя упомянув о том, что ныне отворенную грамотку им высылать нельзя, поскольку, судя по сообщению все того же воеводы, обращение короля, которое везли послы, адресовалось государю Дмитрию, который…

Тут-то мне и пришла в голову хитроумная идея, и я предложил поступить иначе. Выждав недельку, не более, надо дать гонцу отворенную грамотку для шведских послов. Получив ее, они неспешно поедут в Москву, мы их тут слегка придержим, приняв не сразу, а затем, уже на приеме, придравшись, что их бумаги составлены неправильно (что за обращение к покойнику?), отправим их восвояси. Пока они доедут до Стокгольма да подготовят новые, еще раз прибудут в Великий Новгород, вновь пошлют в Москву за отворенной грамоткой и так далее и тому подобное, времени пройдет вагон и маленькая тележка.

— Но отвечать-то им все одно придется, — не понял тугодум Мстиславский.

— Придется, — согласился я. — Но к этому времени у нас наступит полная ясность с королем Сигизмундом.

Возражения были, но в целом идею одобрили. Как я понял, исключительно из-за того, что окончательное решение благодаря ей можно перенести на потом.

Обо всем остальном рассказывать ни к чему. Какие-то отписки воевод, их просьбы выделить деньжат на обновление крепостных стен, кои изрядно обветшали, и всякое такое. Говорю же, ничего существенного, а кое-что и вовсе выеденного яйца не стоило. Даже странно — с чего вдруг ясновельможный столь упорно настаивал на моем присутствии? Неужто из-за одних шведов?

Но я добросовестно отсидел до полудня, решив навестить Федора после обеда, во время перерыва, длящегося на Руси аж до самой вечерни. И вновь не получилось. Тут как тут вновь с визитом пан Мнишек, притом часа на три. Сидел морщась, но стоически выдувая чашку за чашкой крепкий кофе и при этом болтая без умолку. А выгнать не моги, нечего и думать о несбыточном.

Отвязаться удалось, лишь когда я откровенно заявил, что нынче зван в гости к своим родичам князьям Долгоруким. Тогда только он нехотя поднялся с лавки, да и то вызвался проводить. Делать нечего, дал согласие и направился вместе с ним к Никольским воротам, хотя Знаменские, ведущие в Занеглименье, к Власьеву, вот они, под боком, но не светить же дьяка. Отстал ясновельможный от меня уже на Пожаре.