Благие намерения
Шрифт:
«Хороший малыш, — говорит Эрнст без всякого интереса. — По-моему, похож на Карла. Только пенсне не хватает», — «Он спит днем, а ночью буянит, погоди, ты у себя внизу тоже его услышишь». «Ночные привычки тоже от Карла», — говорит Эрнст. «Все, хватит, — шепчет Анна, выталкивая Эрнста из детской. — Идем! Ты не оценил моего сына по достоинству, и я вообще-то немного обижена, но кофе ты все-таки получишь. Хенрик — самый добрый и хороший отец на свете, лучшего и пожелать нельзя. Если бы я ему не препятствовала, он бы менял сыну пеленки». «А почему бы и нет, если ему это нравится?» — спрашивает Эрнст. «Ну нет, это было бы просто неприлично, — наставительно отвечает Анна. — Давай садись сюда! Елку зажжем после обеда».
За окном со светлыми занавесками качается, переливается северное сияние. Далеким органом звенит водопад,
Анна.…ну, а как мама?
Эрнст.…я видел ее в прошлом месяце, да, в середине декабря. Она была в хорошем расположении духа. Как мне показалось.
Анна.…ей одиноко?
Эрнст.Я не понимаю, что ты имеешь в виду под словом «одиноко». С ней фрёкен Лисен. У них было по горло дел со всеми рождественскими подарками, которые предстояло разослать.
Анна.Значит, на Рождество она была одна?
Эрнст.Не одна. С фрёкен Лисен.
Анна( нетерпеливо) .Да, да, конечно. Я хочу сказать, к ней никто не собирался приехать? Ее никто из братьев не пригласил к себе?
Эрнст.Вроде бы нет. По крайней мере, она об этом не упоминала.
Анна.А у вас с Марией не возникло мысли пригласить ее на Рождество?
Эрнст.Это было невозможно. Мы справляли Рождество у родителей Марии.
Анна.А вы не могли…
Эрнст.Почему ты сама ее не пригласила?
Анна.Ты же знаешь отношение Хенрика. Я даже предложить не решилась.
Эрнст.Неужели он так чертовски злопамятен?
Анна.Он с трудом забывает унижения.
Эрнст.Да, мы вели себя не лучшим образом в то время.
Анна.Не лучшим.
Эрнст.Время лечит все раны. ( Похлопывает ее по плечу.)
Анна.Он переживал, что я рожала не здесь, а в Академической больнице Уппсалы. Как только мама приходила меня навещать, Хенрик уходил. И наоборот. Кстати, он вовсе не страдал. Он был в бешенстве. И отказывался бывать в Трэдгордсгатан. Все время меня пилил, говорил, что я предала женщин здешнего прихода. Акушерка в Форсбуде тоже была обижена. У меня на несколько дней почти пропало молоко. Так я переживала. Хотя сейчас все опять наладилось. Правда, иногда вдруг всплывает масса прошлых обид. Чтобы в таком милом и добром человеке, как Хенрик, скрывалось столько ненависти — непостижимо. Мне хочется помочь ему, но…
Анна замолкает и проводит рукой по лицу — ото лба вниз, к подбородку и шее.
Эрнст.Мама говорила о Хенрике весьма дружелюбно. О том, что ты сейчас рассказала, она не упоминала. Она сказала, что вы счастливы, что у вас все хорошо, что ты, кажется, довольна, и она этому рада.
Анна.Да. ( Молчание.) В октябре он получил письмо, написанное дрожащим, почти неразборчивым почерком. От деда. ( Молчание.) Его дед просил о примирении. ( Молчание.) Он хотел, чтобы мы с Хенриком приехали. Писал, что хочет попросить у своего внука прощения. ( Молчание.) Хенрик показал письмо мне. Я спросила его, что мы будем делать. Он ответил совершенно спокойно, что не видит оснований для примирения с этим человеком.
Эрнст.А ты?
Анна.Я? А что я могла сделать? Иногда я ничего не понимаю. Иногда передо мной разверзается пропасть. И я отхожу в сторону, чтобы не упасть туда.
Эрнст.А можно отойти в сторону?
Анна.Я отхожу. И молчу. Через два-три часа все приходит в норму, и Хенрик опять самый нежный, веселый, милый человек на свете… Ну, да сам увидишь.
Эрнст.Анна!
Анна.Нет, нет! Он пришел.
(Я
пишу о том, что вижу и слышу, иногда дело так спорится, что я забываю прислушаться к интонации, которая бывает важнее слов. Нет ли в голосе Анны налета настоящего, подавленного страха? Воспринимает ли Эрнст ее возможное беспокойство? Занималась ли Анна в своих мыслях тщательно скрываемыми и редко обнажаемыми ранами Хенрика, воспаленными, незалеченными ранами его души? Или она слишком занята сегодняшним днем, всем новым и неожиданным? Анна способна быть легкомысленно-отважной. Хенрик — человек мягкосердечный, любящий и по большей части веселый. Чередой проходят дни. Сами не зная почему, Анна с Хенриком начинают воспринимать друг друга все более отстраненно. «Откуда мне знать почему», — говорит извиняющимся тоном Анна. «Разве мне дано понять?» — потрясенно спрашивает Хенрик. «Не всегда же это возможно!» — возражает Анна. «Не знаю, почему меня должна мучить совесть», — бормочет Хенрик.)Хенрик, громко топая, входит в прихожую: «Эрнст тут? Эрнст приехал!» На нем военный полушубок, вязаная шапка, шея и подбородок обмотаны вязаным шарфом. Брюки заправлены в меховые сапоги, в руках кожаный чемоданчик с пасторским сюртуком, ризой и деревянной шкатулкой, где лежит священный реквизит для причастия. У его ног вьется лапландский пес Як.
Когда Эрнст появляется в дверях столовой, Як, окаменев от отвращения, грозно рычит. «Молчать, Як! — кричит Анна, беря его за ошейник. — Это же Эрнст, глупая псина, мой брат, мы пахнем одинаково, если ты соблаговолишь принюхаться!»
«Дорогой мой Недотепа, как я рад тебя видеть», — говорит Хенрик, обнимая зятя. «Дорогой мой Плут, дай-ка посмотреть на тебя. Черт, ну и здорово же ты раздался! — восклицает Эрнст, хлопая Хенрика по щекам. — Прямо настоящий пират. Куда делся элегический поэт?» «Лес полезен для здоровья», — отвечает Хенрик, стаскивая с себя перчатки, шапку, полушубок и сапоги.
Он обнимает Анну и Эрнста и внезапно говорит: «Вот теперь я счастлив». Он растроган до слез, руки его опускаются, он приказывает Яку поприветствовать Эрнста и говорит, что Як — его оруженосец. В этих местах нужен защитник такого калибра. «Кстати, Як у нас большой церковник, — говорит Анна. — Когда Хенрик читает проповедь, он лежит в дверях ризницы. Знает и алтарную службу, и причастие. Нам надо немедленно садиться за стол! В семь придут женщины». «Какие женщины?» — спрашивает Эрнст. «По четвергам у нас кружок рукоделия, на него приходят женщины, и молодые, и старые, из всего прихода. Иногда собирается до сорока душ, тесновато бывает. Хенрик читает вслух, а потом мы пьем кофе, каждая приносит с собой что-нибудь к кофе. Погоди, сам увидишь, это вовсе не так глупо. Когда мы только сюда приехали, все сидели по домам. Теперь начинается хоть какое-то общение! Погоди, сам увидишь».
Моя мать рассказывала кое-что об этом кружке рукоделия. Сразу по приезде, приведя в порядок свой дом, они принялись систематически обходить прихожан и знакомиться. Анна сообщала, что по четвергам в семь вечера в пасторской усадьбе двери открыты для всех желающих. Устраивается кружок рукоделия с чтением вслух и вечерней молитвой.
Подозрительность со стороны жителей была очевидна: ага, ну-ну, новая метла! Пятидесятники и члены миссионерского союза отвергли приглашение: это соблазн дьявола. Коммунисты воротили нос: еще чего, чтобы их бабы распивали кофе с церковью, денежными мешками и военными — никогда. Безработные качали головами — что за штучки! Ведь с собой надо еду приносить. Кто, черт возьми, может принести с собой какое-нибудь угощение, когда тут не знаешь, как прожить день. Так что поначалу народу собиралось — кот наплакал. Приходило несколько набожных особ из крупных усадеб да три пожилые женщины из рабочего поселка, наверно, в знак протеста против взглядов, царивших на кухне дома. Постепенно (но очень медленно) любопытство победило. К тому же — и этого не следует забывать — моя мать была профессиональной медсестрой, а до местного врача приходилось добираться двенадцать километров по плохой дороге, акушерка же была в постоянных разъездах. Мать умело врачевала человеческие недуги, детей, животных и цветы. После консультации с врачом она приобрела небольшой набор инструментов и безопасных лекарств. Недугов было хоть отбавляй, и мать чувствовала себя значительной и деятельной. Отец, по свидетельству матери, делал скромные, но несомненные успехи.