Благой порыв

– Слушаю вас, – сказал как-то Касьяныч, – и все думаю, что же с вами будет. Я молодым со своими двумя классами верил, что построим коммунизм. Потом этого коммунизма нахлебался в зоне. А вы же начитались книг, научились думать. Вы ж все понимаете! Сколько ж можно трубить в фанфары? Сумеете вы дурь эту остановить? Или приноровитесь и притихнете?

– Я не притихну, – заявил Арсений.

– И что ж ты сделаешь? – удивился Касьяныч.

– Напишу Брежневу.

– Дорогому Леониду Ильичу?

И такая озорная улыбка пробежала по лицу Касьяныча, что Арсений застыдился, словно его обличили в детской наивности. И это именно из-за Касьяныча он не стал обращаться к генеральному секретарю, но статью все ж написал. Накипело.

Мать в свое время собрала очень хорошую библиотеку, и отрочество Анны прошло среди книг, среди любимых писателей. Ее душа была насыщена русской классикой. А тут еще «страшилки» милой бабы Дуни. Малограмотная женщина искренне верила, что есть настоящие колдуны, и творят они такие ужасти, от чего леденеет сердце. Вот живой пример. Некая женщина ругалась со своим соседом из-за ели, которая выросла на границе подворий, достигла неимоверных размеров и затеняла ее грядки. Солнцу не пробиться сквозь еловые лапы! Куда это годится? А сосед был колдуном. Надоела ему многолетняя брань соседки, вот он и говорит: «Не увидишь больше. Согласна?». Она-то решила, что срубит. Нет бы, немножко подумать бабе. Как это не увидит? Так ведь бабий ум короток. «Согласна», – говорит. Вот и ослепла, баба-то.

По рассказам бабы Дуни выходило, что слово обладает такой силой, которую доподлинно представить невозможно. Даже проклятие простого человека, – не ведуна, не ведьмы, – может сбыться, если брошено в роковое время и в полном гневе. Старая женщина советовала племяннице нет-нет, да и перекрестить рот, чтобы ненароком дурное слово не выскочило и не навредило близким. Анна под влиянием бабы Дуни и классиков невольно прониклась убеждением, что слово не только сочетание звуков, несущих информацию, а нечто большее, обладающее неведомой энергией, существующее по своим законам независимо от человека.

В этом Анна убедилась сама. К слову «жалость» относилась, как ко всем остальным, особого значения за ним не видя. А вот Арсений свозил ее в деревню к своей маме, и это слово наполнилось живой сутью. Маме Арсения под пятьдесят было. Всю жизнь проработала дояркой. Невозможно тяжелая жизнь. А она, как живинка. Глаза голубые-голубые. И такие добрые! В них была какая-то изначальная природная доброта, которую даже война не убила.

Агафья Даниловна, так ее звали, была до всех участлива. Ее все в деревне любили. Заболеет кто, посылает гонца, чтоб пришла. Посидит она рядом, а больной легче. Арсений говорил, что у его мамы вера была такая. Всех надо жалеть. Помогать, как можешь. А если этой жалости не будет, а каждый только о себе радеть станет, то и рассыплется народ. Нельзя нашему народу без жалости к ближнему. Эти слова Анна запомнила на всю жизнь.

Свою статью Арсений принес Анне первой. Передал и ушел, только и бросив:

– Почитай.

Она не раз, а десять раз перечла написанное Арсением, веря каждому слову, а когда они снова встретились, то Анна подошла к Арсению и, глядя на нее суровыми детскими глазами, сказала:

– Я тебя уважаю.

Потом очень даже деловито, взяв в руки листки со статьей, предложила:

– Надо отнести в «Новый мир». Твардовский напечатает.

А пришел он на этот раз с какой-то сумкой. В ней отказалась пишущая машинка.

– Никто это не напечатает, кроме тебя, – сказал Арсений.

В те времена ходили по рукам запретные рукописи, и в этом не было ничего удивительного. Птицу не заставишь молчать, а человека – думать. Анна с той же детской серьезностью согласилась, и ей не докучало перепечатывать на машинке одно и то же на тонкой папиросной бумаге, чтобы зараз получалось больше экземпляров. Старательности у нее было не отнять.

Больше всего нравилось Анне, что статья была написана живыми словами, и не злопыхателем, а человеком искренним, желающим добра. И она была совершенно согласна с тем, что страной должны управлять Советы, если она называется советской. Разве можно с этим спорить? И разве автор не прав, когда пишет, что наши вожди называют чудовищным обманом масс призывы церковников к терпению, а за это обещают рай, но только на том свете? Но ведь сами власти тоже сулят полное счастье при коммунизме, который народ строит, строит, а он все дальше уходит по срокам. Мол, дети будут жить привольно, а то и внуки. Чем же отличаются одни от других? Не надо кормить народ сказками, люди взрослеют. Раскроется обман, что тогда?

Сама Анна относилась к жизни очень даже понятливо, золотую рыбку не ждала. Да и не попросила бы у рыбки даже нового корыта. Она работала в детском саду, какие-то деньги получала и купила бы сама. К чему тут чудеса? И боярских палат не захотела бы, и царицей быть ей ни к чему было бы, а тем более – владычицей морской. От всего этого счастливей не станешь. Так думала Анна Ванеева. И тому пониманию жизни был причастен Арсений Корнеев.

Он оказался на ее пути в ту пору, когда пробуждалась в ней уже не детская, а взрослая душа. Если бы он встретился раньше или позже, то неизвестно, как все сложилось бы. Но судьба послала его именно тогда, когда Анна задумалась над многими вопросами, ответы на которые потом и определяют понимание жизни. И эти ответы Анна Ванеева выработала в себе не без помощи Арсения, а даже во многом от него получила, и согласилась с ними, и всей душой приняла.

Как замечал Василий, девушки замечали Арсения, смотрели не так, как на него, скажем. Вот только непонятно было Василию, что они такого находили в нем. Дело было не в одной удачной внешности. Может быть, Корнеев умел заговаривать? Когда он принимался рассуждать о том, что жгло его изнутри, легко было заслушаться. И всех ведь сидящих за столом убедит, что счастье - жить с чистой совестью. Не делать подлости – прямо радость. Последнюю рубашку отдать – честь. Василий думал иначе. На честности далеко не уедешь. Не обдуришь, тебя обдурят. А рубашку снимут без спроса. Еще и без штанов оставят. О чем речь?!

Не раз видел Василий лицо Анны Ванеевой, когда она слушала Арсения. И как же в эти минуты была хороша! Василий боялся умом повредиться, чтобы не кинуться при всех, не схватить ее на руки, да с этим вожделенным грузом не кинуться неведомо куда, бежать без мысли и цели, пока не лопнет сердце.

Именно в такую минуту и пришла ему в голову подленькая, но удачная мысль. Дело в том, что по рукам недавно пошла одна рукопись. Автора никто не знал, да и не мог он о себе заявить. За изложенные в статье мысли можно было запросто схлопотать местечко на лесозаготовках где-нибудь под Вологдой или коечку в дурдоме. А что, если статью написал Арсений Корнеев? Вот и стал Василий держаться ближе к Арсению, своим дружеским расположением вызывая доверие. Ухо он так навострил, что мимо не пролетел бы и малый намек. А если двое знают, то уж третий непременно пронюхает. И ему подфартило. Василий оказался поблизости, когда Анна сказала Арсению:

– Твоя статья …

Значит, Корнеев. Сомнений быть не могло.

Не мудрствуя лукаво, Василий вырезал из газеты буквы, приклеил каждую к чистому листку бумаги, называя автора антисоветской статьи, и выслал по нужному адресу. Другого пути у Василия не было. Видел же – не слепой! – что упускать время никак нельзя. Анна и Арсений становились неразлучными. Корнеев даже ночевал у нее, об этом Василий доподлинно знал. Сомнений быть не могло – сожительствуют.

В такой ситуации нельзя было сидеть сложа руки. Без Анны он не представлял своей жизни.

Поначалу как-то Арсений не придавал этому значения, но и не мог не заметить, что с каких-то пор Василий ходил за ним, будто веревочкой привязанный. Только появился у Касьяныча, а Василий уже рядом. Куда-то надо пойти, Василий увязался.

– Да я так, по пути.

И нет, чтобы заводил какие-то разговоры, расспросы устраивал, а вот прилип, как банный лист, при этом не лебезил, не обхаживал, а просто при любой возможности оказывался рядом. Однажды утром Арсений вышел из квартиры Анны, и видит – на скамейке во дворе сидит Василий.