Благую весть принёс я вам

Ярка шумно вдохнула, поджала жирные губы в знак недовольства. Но перечить не смела.

– Кто же теперь будет вождём?
– глухо вопросил Головня, тиская ладони.

– Это уж община решит.

Ярка не выдержала, всколыхнулась раздражённо:

– Община решит так, как скажем мы.

Глаза у неё были прозрачные и плоские, как ледышки. Внутри - икринки зрачков: плавали, бились, точно хотели вырваться наружу. Взгляд пронизывал и обжигал.

Старик посмотрел укоризненно на дочь, покачал головой.

– Эх-хе-хе-хе-хе, смутьяны...

Сказал - и оба родича уткнулись взорами в пол, устланный шкурами. Не простое то было слово, а с подковыркой, с намёком, с опасной зацепочкой. Загонщик даже на всякий случай полез за пазуху, притронулся к неровному чёрному катышку на сушёной жиле - отвёл порчу.

Отец заметил его движение и сразу подобрался, вперил остренький взгляд.

– Ты чего там шебуршишь? Не за оберегом ли полез, дурачина?

– За ним, Отче.

– Чтоб тебя, еретика такого! Что об амулетах в Книге сказано, а? "Носящий побрякушки противен Господу". Так говорил Огонь! А потому - в пламя его, в пламя!

Головня возразил угрюмо:

– Это от матери осталось. Память. Да и все так делают... Любого спроси...

– То-то и оно, недотёпа. Все вы, грязееды, в смраде и гнили пребываете. Все до единого.

Он не рассердился, нет. Он опечалился! И лицо его, жёлтое словно высушенная кожа, сплошь покрылось мелкими трещинками, и весь он ссутулился, поник, как вымотанный конь, а пламя затрещало, заплясало на ветках, и Головня понял, что оно тоже был разгневано его ответом.

Старик обронил, ни на кого не глядя:

– Косторезу быть вождём.
– Затем посетовал со вздохом: - Мало преданных, много колеблющихся. Не из кого выбирать. Слетай-ка за Жаром, Головня. Пусть придёт немедля.

Загонщик вскочил, будто ему зад обожгло, и полетел. Так прытко, что самому стало неловко. На полпути сбавил шаг, двинулся не спеша, пристально озираясь вокруг.

Община бурлила. Гомон шёл отовсюду, люди спорили, кричали, плакали. Никто не работал, все только ходили и болтали друг с другом. Посреди стойбища, на площадке для собраний, красовалась пирамида из дров, прикрытых лапником. Огонёк хлопотал возле неё, разжигал костёр. Варениха тащила из женского жилища туго набитый мешочек, голосила: "Вот она, скверна-то! Вот оно, растление! Вот он, соблазн еретический - да сгинет он в святом пламени! Тьфу на него!". Светозар шуровал в избе косого Хвороста, выгребал все реликвии подчистую. Сам Хворост бегал вокруг жилища и горестно вопил, хватаясь за голову.

А кругом расстилалась привычная серость: снег цвета помертвелой коры, небо как заячья шкура, жилища словно огромные сугробы, и люди точно льдинки, скользящие в серебристых волнах весеннего потока.

И голос. Он сказал Головне с презрением и язвительной насмешкой:

– Зачем явился? Ты, горевестник, что тебе надо? Порча на тебе, несчастный пятерик. Сказано было матери твоей: пятый в семье - к беде, вытравь его, удали. Но ты цеплялся за жизнь, последыш - всех братьев сгубил и сестёр, один остался! И выжил. А зачем? Чтобы лишить нас отрады и надежды? Лучше б отец твой и впрямь был тебе отцом - тогда бы ты умер как твои братья и сёстры, все четверо, и не пакостил бы нам, засранец. Да и мать твоя - о чем думала? От кузнецов надо нести первого, второго, третьего, но уж не пятого! Зло наложишь на зло - получишь лютое зло. Глупая баба...

Так говорила Рдяница, когда загонщик явился к ней в избу, чтобы позвать Костореза. Она стояла перед Головнёй, уперев ладони в бока, сухая и костлявая как оглобля, и лицо её, смолоду выглядевшее старым, кривилось и шло морщинами - истое лицо злого духа! Мужа её не было дома, да и сама она вошла туда лишь вослед Головне. Жёсткой ладонью втолкнув загонщика в полумрак и затхлость, грянула прямо в ухо: "Вождя тебе мало? Беду нам принёс, паршивец?". Тот же, удивлённый и обиженный, ощерился.

– Врёшь ты всё, Рдяница. Отцом моим был Костровик, сын Румянца, а никакой не кузнец. Все это знают.

– Если б так, быть бы тебе на небесах, а не поганить тайгу своим дыханием. Порочное семя было у Костровика, всякого спроси. Вот и нашептали матери твоей, чтоб к кузнецу шла, к чужаку. Будто я не знаю! Бабка Варениха и нашептала, зараза.

– Врёшь ты всё!
– повторил Головня.
– Простить не можешь, что через меня твоего ненаглядного вытурили. Не к Искромёту разве бегала, а? А Жар-то небось и не знает.

– Наушничать ты горазд, это да. Не отнять...

Но Головня уже ничего не слышал.

– Я - избранный, ясно? Огонь послал мне реликвию, чтобы очистить нас от скверны. И отец мой радуется сейчас, взирая с небес. Он был отличный загонщик, получше многих. Не его вина, что все дети ушли к Огню. Будто он один такой! У тебя у самой трое погибло, а один вообще мёртвым родился. А у Ярки разве все выжили? Двое только и осталось. Скажешь, не от Светозара они?..

Он говорил что-то ещё, перебивая сам себя, а Рдяница щурила галечные глаза и плотно сжимала дёргающиеся губы - свирепая ведьма, узревшая лик Огня. Гнев вспыхивал и гас в её очах, перекатываясь ледяным шаром, и лицо её каменело и трескалось, точно глина в пламени. Она порывалась что-то ответить, землистые губы раскрылись, обнажив черноту ядовитого рта, но затем потухла и сухо заметила:

– Как же, нашёл бы ты реликвию, кабы не мёртвое место. Там этого добра всегда навалом...

– А чьей же волей мы там оказались?
– напирал Головня.
– Не Огня разве?

И Рдяница, побеждённая, спросила:

– Зачем припёрся? Выкладывай уже.

Головня, тяжело дыша, сказал:

– Мне Жар нужен. Отец за ним послал...

Рдяница глянула исподлобья и выдала:

– Посланного ветер носит. Ищи его сам.

И Головня пошёл, скрежеща зубами, и думал в ожесточении: надо было рассказать Жару о её ночных похождениях. Взгрели бы потаскуху хорошенько, поучили уму-разуму. К плавильщику она бегала, стерва, и понятно зачем.

Но потом опять вспомнились её слова, сказанные в ту ночь: "Думаешь, Отец не знает?"; вспомнилась снисходительная усмешка, от которой мороз драл по коже - и стало понятно: правду говорила, похотливая мразь - всё знает Отец, но молчит. Почему? Загадка!

Косторез нашёлся в мужском жилище - сидел возле очага, прикрыв глаза, хлебал кипяток. Лицо у него было осунувшееся, под глазами набрякли синяки. А рядом с ним и вокруг него сидели и лежали загонщики - три по пять человек или больше. Душно было в срубе, хоть топор вешай. Будто не люди, а медведи там жили, хоронясь от зимы. И сквозь липкий потный дым проглядывали бурые лохмы, и рыжая шерсть, и волосня на обнажённых руках.

Головня замер, окинул взором жилище. Никто здесь не желал ему добра. Даже те, кто прежде лютовал над вождём и плавильщиком, хмуро смотрели на него. И была тишина - тяжёлая, каменная, сдавливающая голову.

– Жар, Отец хочет тебя видеть, - сказал Головня.

Тот вскинул жидкие брови, переглянулся с товарищами, потом поднялся и двинулся к выходу, перешагивая через лежащих.

Толстопузый двоежёнец Сиян сказал ему:

– Ты не поддавайся, Жар, слышь? Крепись там.

И тот бледно улыбнулся и кивнул.