Блатной (Автобиографический роман)

Он был силен, этот Голос Страха. Он подавлял меня, обессиливал, напрочь глушил мою волю.

Рука моя внезапно нащупала калитку; я толкнул ее, и она приоткрылась. «Зайди сюда, — властно приказал Страх, — ну! Живее! Здесь ты сможешь отсидеться».

И вот в ту самую минуту, когда я уже хотел юркнуть в спасительную эту калитку, мне вдруг вспомнилась женщина, несмело и горестно плачущая в ночи…

38 Путь на Восток

— Добрались, значит, и до нас, — пробормотал, выслушав меня, Хозяин. — Быстро работают, сволочи, — он крепко огладил лицо, сгоняя с него остатки сна. — Оперативно, ничего не скажешь… Н-ну, ладно. Легко они нас все равно не возьмут!

Сунув руку под подушку, он вытащил оттуда увесистый пистолет и привычным движением передернул затвор, вгоняя пулю в ствол. Затем спросил:

— А у вас оружие есть?

— Нету, — замялся я, — как-то, знаете, не запасся. Я все больше привык — с ножом…

— Ну, голубчик, нож — это наивно! Здесь он вам не поможет. Не та ситуация.

Хозяин склонился к тумбочке, стоявшей у изголовья его кровати, пошарил там и извлек небольшой вальтер — никелированный, изящный, с наборной перламутровой рукоятью.

— Вот, держите! Вид у него, правда, дамский, игрушечный, но вы не обращайте внимания… Бьет хорошо, сильно.

Он зевнул, потянулся с хрустом. И тотчас обрел обычный свой вид — деловой, собранный, строгий.

— Кстати, документы у вас с собой?

— Там остались, — я мотнул головой, — в моей комнате.

— Где?

— Под подушкой.

— Сожгите! Немедленно сожгите! Или нет, ладно… Я сам. Затем он стремительно ринулся в коридор. И мгновенно дом охватила паника. Гулко затопали шаги. Дробясь и пересекаясь, заметались тревожные голоса.

Потянуло едким дымком — в соседних комнатах что-то жгли поспешно.

«А вот теперь пора уходить, — подумал я. — Теперь уже можно!»

* * *

Перед самым рассветом небо помрачнело, подернулось облаками. Темнота загустела, стала непроницаемой, и это помогло мне вторично выбраться из западни. Держа наготове вальтер (он уже успел привыкнуть к моей руке и лежал в ладони прочно, надежно и ласково), я пробрался во двор соседнего дома, оттуда — на сеновал, потом махнул через покосившуюся изгородь и оказался в чьем-то саду.

Дальше — я знал это — начиналась территория бойни. А там уже было недалеко и до железнодорожного полотна.

Однако добраться до полотна оказалось делом отнюдь не легким. Район был обложен со всех сторон. Кольцо облавы стягивалось неотвратимо и явственно. Повсюду в угольном мраке видел я шевелящиеся тени, улавливал подозрительные шорохи, бряцанье металла.

Меня, между прочим, сильно удивляло отсутствие в городе «звонарей» (на блатном языке так называются цепные собаки). «Почему они молчат? — недоумевал я. — Почему не лают? Куда они подевались?» В российской провинции, в любом, ее месте, даже и на окраинах Москвы, такое скопище людей среди ночи непременно бы вызвало общий собачий переполох… Но потом я сообразил, что, во-первых, город этот не русский, а именно — западный. И, кроме того, здесь совсем еще недавно шли бои. Дворовых собак почти всех повыбивали, разогнали — и это для чекистов было выгодным обстоятельством.

Выгодным для них так же, как и для меня!

Медленно, с трудом выбирался я из путаницы львовских улиц. Я крался, по городской окраине, поминутно вздрагивая и озираясь, и при каждом новом звуке пугливо приникал к оградам и деревьям. В иных местах приходилось двигаться ползком… Однажды я чуть было не столкнулся вплотную с каким-то человеком. Он прошел мимо, обдав меня кислым запахом махорки и шинельного сукна.

Свободно вздохнул я лишь в тот момент, когда передо мною возникли очертания станционных построек.

За ними уже растекалась неяркая прозелень. Низкое, подернутое мутью небо понемногу начинало светлеть. И, глядя туда, на восток, я подумал: значит, теперь мне нужно идти в этом направлении. Только в этом! Запад остался сзади, за спиною… И оглядываться на него уже нет смысла!

И сейчас же я оглянулся.

Я оглянулся невольно, объятый тревогой: сзади, за спиною, посыпались вдруг частые выстрелы. Они были слышны отчетливо. Простершаяся над городом тишина усиливала и множила их трескучее эхо.

Ахнул взрыв. Тяжкий медленный отзвук его прокатился по округе и приглушил перестрелку. Она помаленьку стала слабеть, выдыхаться. И тогда над крышами домов (над тем районом, откуда я только что выбрался) взошло багровое зарево пожара.

Оно взошло высоко, это зарево, и словно бы подпалило небо. Края облаков зарделись; косматую их пелену пронизал трепещущий мрачный свет.

Это гибла в огне бендеровская резиденция. Я вспомнил слова Хозяина: «Легко они нас не возьмут!» — и подумал о том, что он и его помощники — кто бы они ни были — оказались доблестными людьми. Они сумели достойно встретить беду. Ведь в конце концов каждый из них мог бы поступить точно так же, как и я, — выскользнуть из дома и скрыться! Конечно, идейный их путь и особенно их практика — все это не для меня; тут мы разные, мы навек чужие! Но все-таки в личном мужестве им не откажешь…

Стрельба — уже редкая и глухая — еще продолжалась какое-то время. Она то вспыхивала, то угасала, отступая все дальше, за край ночи, и наконец затихла совсем.

Я стоял, напряженно вытянувшись, глядя на Запад, на мятущиеся отблески огня. Потом отвернулся.

И увидел на Востоке такое же зарево.

Над станцией, над кущами садов, поднималось солнце — заливало кровли мутным багрянцем. Оно катилось в дымной, огненной мгле. Казалось, вся земля — из края в край — полыхает, объятая гибельным пламенем… Да так это, в сущности, и было!

Но размышлять на эту тему я не мог, не имел времени. Со стороны вокзала сюда, ко мне, шли гурьбою какие-то люди. Встречаться с ними было рискованно. И я, пригибаясь, юркнул в сторону, в палисадник, под защиту густо разросшихся акаций.

Там, в этих зарослях, я переждал, пока люди пройдут. Потом осмотрел себя и стал приводить в порядок: почистился, выбил пыль из пиджака, старательно надраил сапоги, навел на них блеск. И, упрятав пистолет в задний карман брюк, вышел, посвистывая, на дорогу.

Теперь надо было как можно скорее разыскать друзей. Они располагались в здешнем квартале — квартировали у вокзальных проституток.

К одной из них — к той, у которой поселился Левка Жид, я и направился тотчас же.

Это была девушка пухлая, щекастая, на низком ходу, и, вероятно, поэтому ее звали Булкой. «Я свою Булку за что люблю? — говорил Левка. — За оптимизм! Кормишь ее, ласкаешь — она смеется. Моришь голодом — опять смеется. Бьешь ее, дуру, — смеется еще того пуще».

Левка был, в какой-то мере, прав. Сколько я знал Булку, она вечно хихикала, веселилась; по любой причине заливалась мелким, грудным, рассыпчатым смехом.