БЛАТНОЙ

Вечером мы долго не спали с Лениным, толковали о случившемся.

— Как же это все-таки произошло? И главное - за что?
– спросил я, с отвращением припоминая подробности убийства - шевелящиеся тела, кровяную радужную пену.
– За что их? Неужели за одни только слова? За сомнения?

— Сам не пойму, - наморщился задумчиво, собрал складками кожу на лбу.
– В общем, если бы Рябой не побежал тогда, ничего бы и не было. Ну, поорали бы малость. Ну, может, дали бы разок по шее, - эка важность! А он вдруг рванул к дверям… С этого и началось.

— Кошмар, - пробормотал я.

— Да уж конечно, - согласился он, позевывая.

– Хорошего мало. Но с другой стороны, что Бог ни делает…

— Бога ты сюда не приплетай!
– сказал я.

— Нельзя?
– спросил он с юмором.
– Ладно, не буду. Мне все едино - что Бог, что сатана! Я человек простой, необразованный. Да и вообще, дело не в том.

— А в чем же?

— Дело в том, что время сейчас особое, смутное… Война!
– он посмотрел на меня, сощурясь.
– Верно я говорю, интеллигент?

— Н-ну, верно.

— Верно, - повторил он медленно.
– Ну, а раз война - всякие сомнения уже пахнут предательством. Кто знает, что у этого Рябого было на уме? Ты знаешь?

— Нет, - я пожал плечами.
– Откуда?

— И я не знаю, - сказал он.
– И никто. А сейчас самое главное - знать именно это! Знать, чем дышит человек, на что он годится, к кому можно без опаски повернуться спиной.

— Это, пожалуй, самое сложное, - возразил я.
– Чем дышит человек? Поди разберись.

— Можно, - сказал Ленин, - можно и тут разобраться. Есть слова, есть поступки, по ним и надо судить. Вот, скажем, ты…

— А что - я?
– мгновенно настораживаясь, спросил я.
– Что?

Я все время чувствовал, что Ленин исподволь, но неуклонно добирается до меня. Кружит, делает петли… И круги эти постепенно сужаются.

— Что, собственно, можно сказать о моих поступках?

— Да, в общем, ничего существенного. Так только - мелочи. Взять хотя бы ту же баню… Ты как себя повел?

— Никак…

— В том-то и суть!

— Ну, хорошо, - сказал я тогда, - а ты? Как ты себя повел?

— Так я - причем?
– удивленно развел он руками.
– Я был в стороне.

— Ну а я рядом. И что же? Там было много народу. Кто успел - тот сделал. Я не успел.

— Вот, вот. Сделал Девка. А почему? Шайка с кипятком-то ведь была у тебя в руках!

— Так уж вышло. Девка подскочил, выхватил…

— Нет, голубок. Ты сам ему отдал! Я хоть и оказался в стороне, но все видел, - Ленин придвинулся, задышал мне в лицо.
– Не осмелился, не рискнул плеснуть; предпочел, чтобы марались другие!

— К чему ты все это говоришь?
– спросил я негромко.
– Хочешь обвинить меня в чем-то? Давай!

— Обвинить пока трудновато, - усмехнулся он, - но подозрения - это правда - имеются.

— Так изложи их!
– я приподнялся, глядя в круглые его, ледяные глаза.
– Изложи свою мысль, черт тебя возьми! В чем ты меня подозреваешь?

— В том, что ты не наш…

— Кто же я, по-твоему?

— Хрен тебя знает. Марсианин… Из другого мира! Не из блатного - во всяком случае!

— Эт-то еще надо доказать!
– заявил я.
– Сам знаешь: без уличающих фактов…

— Кое-какие уже есть, - сказал он, - да, кое-какие.
– Ты вот говоришь, что твоя мать проститутка, а отец ростовский босяк. Правильно? Что ты вырос в притоне… Так?

Все это я, действительно, говорил когда-то. И не раз. И теперь мне пришлось согласиться с Лениным.

— Допустим, - сказал я, изучая его и готовясь к очередному подвоху.

— Тогда растолкуй - откуда эта начинка? Вся эта твоя образованность, интеллигентность - откуда они? Кто приучил тебя к книжкам, к сочинительству - отец-босяк? Или мать-проститутка? Культурный был у тебя притон…

Я растерялся на мгновение; слишком внезапно нанесен был этот удар! Однако молчать нельзя было. И подавшись к нему, сказал:

— Почем ты знаешь, может быть, я гений! Вроде Максима Горького. Слышал о таком писателе? Он тоже вырос в притонах. Но, даже если я и выдумал эти дурацкие притоны, что из этого?

— Если выдумал одно, вполне можешь и другое… Все остальное.

— В остальном ты ничего не можешь мне предъявить! Меня многие знают. Знают по делам, по свободе! Все эти домыслы - на песке. Доказать ты ничего не сможешь. А вот я, например, могу тебя публично обвинить в том, что ты специально работаешь на сучню - подкапываешься под честных урок, порочишь их, ослабляешь наши ряды.

— А ты ловок, - сказал он протяжно.
– Да-а-а, ловок… Интересно было бы с тобой колупнуться всерьез.

— Ну что ж, - сказал я, - рискни.

— Рискну, - спокойна ответил он, - только не сейчас. Потом как-нибудь. Посмотрю еще на тебя. Поприглядываюсь.

* * *

Ленин, в общем, угадал все точно. Я и в самом деле был Марсианином - был чужим здесь, пришедшим со стороны! Но ему я, конечно, не мог тогда признаться в этом…

Теперь, наконец, пришла пора оглянуться на прошлое. Впереди еще длинная водная дорога, многие сотни морских миль. Кораблю предстоит пройти Татарский пролив, затем - пролив Лаперуза. Миновать туманные берега Японии, скалистый и ветреный Сахалин. А потом - пересечь Охотское море, седое, мутное, дышащее осенней стужей.

Там корабль еще долго будет идти, поднимаясь к шестидесятой параллели, будет вздрагивать и скрипеть, зарываясь в пену, переваливаясь в соленых бурунах… И, воспользовавшись случаем, я хочу припомнить свое детство и юность и рассказать обо всем подробно.

Рассказать о том, как рухнула и распалась моя семья, как я начал бродяжничать. Как и с чего это все началось.

Часть вторая ШТОРМ НАД РОССИЕЙ

11 Подмосковье

Если лагерную мою жизнь проще всего изобразить графически - углем, черной тушью, - то детство и юность мои живописны, пестры, исполнены сочных бликов и ярких тонов.

Стоит только прикрыть глаза, на мгновение заслонить их ладонью, и тотчас же передо мной возникают подмосковные сосны - сквозная, синяя, прошивая солнцем хвоя, оранжевые стволы и белый песок…

Под шумящими этими соснами, в дачном поселке Кратово, прошли все мои ранние годы. Обширный наш поселок принадлежал всероссийскому обществу старых большевиков и политкаторжан; здесь жили семьи участников революции, ветеранов подполья и героев гражданской войны.