БЛАТНОЙ

— Давай-ка выпьем, - проговорила она. Взяла со стола бутылку, плеснула из нее в стаканы и затем, подавая один из них мне, сказала:

— Тащи! Бросай в кишку!

Мы разом подняли стаканы. Я медленно выцедил водку, утерся. Сейчас же мне услужливо подали закусочку - кусок копченой рыбы.

Прожевывая ее, я огляделся.

В бараке царила напряженная, пристальная тишина - такая же, как в театре перед началом спектакля. Да, в сущности, так оно и было! Рассевшись на нарах, женщины (их здесь было что-то около двадцати) жадно смотрели на нас с Аленой, перешептывались меж собою и явно чего-то ждали.

— Что это вы все примолкли?
– пробормотал я стесненным, сдавленным голосом.

— А тебе хочется, чтоб шум был?
– насмешливо спросила Алена.

— Ну, не шум, - я пожал плечами.
– Но все-таки… Как-то уж очень мрачно здесь у вас. Скучно.

— Сейчас будет весело, - кивнула Алена.

Она помещалась теперь вплотную ко мне; халатик ее по-прежнему был распахнут, и тусклый отсвет лампы скользил по ее животу, лежал на раздвинутых коленях.

— Заделаем музыку… - она мигнула мне.
– Ладно!
– и затем, отворотясь на минуту, призывно щелкнула пальцами.
– Эй, Сатана, ты где?

— Здесь, - отозвался голос с нар.

— Возьми гитарку, спроворь что-нибудь.

— А что - к примеру?

— Н-ну, про это… Про любовь… Сама должна понимать, - Алена резко взмахнула рукой.
– Делай!

И вот в тишине, в прокуренном бараке, дрогнули струны, потекла мелодия старинной воровской ростовской песни:

А ты не стой на льду, Лед провалится. A нe люби вора. Вор завалится. Вор завалится, будет чалиться, Передачу носить не понравится…

У Сатаны был чистый и сильный голос. Гитара в ее руках звучала надрывно и трепетно.

Эх, пить будем и любить будем, А беда придет - бедовать будем…

Вслушиваясь в песню, Алена затихла, затуманилась, приникла ко мне. Потом проговорила медленно:

— Видишь, как тебя ублажают! Сидишь, словно король на именинах. То того тебе, то этого… Ты хоть ценишь?

— Ценю, - сказал я.

— Тогда еще по одной, а?

Она снова наполнила стаканы. Мы выпили, и я почувствовал, как поднимается в груди моей хмельная жаркая волна. Стало весело и легко.

Голова пошла кругом. И уже я сам, не дожидаясь приглашения, потянулся к бутылке.

— Эх, Аленушка, - сказал я, обнимая се одной рукою и держа в другой стакан, наполненный до краев.
– Хорошее, вообще-то, у тебя имя… Как в сказках.

— Хорошее, - кивнула она.
– Да я и сама тоже гожусь. Разве не так?

Рука моя лежала на ее плече; худое и щуплое, оно было обнажено. Халатик сполз, опустился, и Алена не пыталась его поправить.

Я залпом выпил водку, отдулся. Сказал, поглаживая се ладонью:

— Годишься, конечно. Только вот тощевата малость. Костями колешься. Но эт-то ничего… Беда небольшая.

— У кости мясо вкуснее, - усмехнувшись, ответила она и посмотрела на меня в упор. Глаза у нее были темные, мерцающие, жаждущие.

— Что ж, - сказал я, - раз пошла такая пьянка… Давай! И я, привстав, огляделся, отыскивая в бараке место поукромнее.

— Идем-ка вон туда - в уголок.

— А зачем?
– проговорила она медленно.

— Ну, как зачем?
– удивился я.
– Или ты, может, не хочешь?

— Хочу. Но почему же в углу, в темноте?

— А где же?

— Здесь, - сказала она и шевельнулась, уминая задом подушки.

— Но ведь мы на виду, - сказал я.
– На нас смотрят.

— А пускай!
– она небрежно повела плечиком.
– Нам-то с тобой это не помешает, а девочкам - интересно.

— Так ты что же, хочешь им сеанс выдать?

— Ну, да, - сказала она просто.
– А почему нет? Такое не каждый день выпадает. Пусть они хоть поглядят, отведут душу… Да ты не тушуйся, миленький. Ты на них не обращай внимания, не отвлекайся. Делай свое дело… - она проворно легла навзничь - раскинулась на подушках.
– Делай, ну!

На какое-то мгновение я растерялся, но только на мгновение. Я ведь был пьян. Пьян тяжело, беспросветно. Голова у меня кружилась, и мысли дробились и путались, и от хмеля, от близости женщины, от надрывной и щемящей музыки - от песен Сатаны - от всего этого было мне сейчас горячо и томно.

«В конце концов, - подумал я устало, - какая разница? Хотят смотреть - пусть!»

Я склонился к Алене и тотчас же невольно забыл обо всем. Звуки померкли. Время остановилось.

* * *

Утром я выполз из барака. Постоял, шатаясь, у крыльца. С наслаждением хлебнул ветра - знобящего, чистого, пахнущего солью и талым снежком, и потащился к себе - утомленный, измотанный, на подгибающихся ногах. Я чувствовал себя скверно. Жизнь мне была не мила… «Нет, - уныло размышлял я, - дальше так продолжаться не может: Еще полгодика в этих условиях - и конец. Срока мне не отбыть, свободы не увидеть».

Юля встретила меня молчаливая и заплаканная. Она не спросила ни о чем, и это меня, признаться, удивило. Зная ее характер, я ожидал реакции более бурной.

Шмыгая носом и всхлипывая, она сказала:

— Пришла из управления бумага. За подписью начальника оперативного отдела. Требуют отправить тебя на пересылку, причем немедленно. И под усиленным конвоем.

— Почему?
– спросил я.
– Что еще случилось?

Она молча пожала плечами и подняла ко мне покрасневшие, запухшие глаза:

— Что ты натворил?

— Не знаю, - протянул я озадаченно.
– А в бумаге разве не сказано?

— Нет. Велено отправить - и все.

— Когда же?

— Завтра, - сказала она.
– Ничего не поделаешь - надо.

— Ну, тогда я пойду, - сказал я и поднялся, направляясь к дверям.
– Надо приготовиться, вещички подсобрать…

— И попрощаться кое с кем, -добавила она, поджимая губы.
– Так, что ли? У тебя ведь здесь много подружек.

— Какие еще подружки?
– досадливо отмахнулся я.
– Брось, не занудствуй.

— Знаю, - сказала она, - все знаю! Знаю, где ты эту ночь провел.

— Так а что я мог сделать?
– возразил я устало.
– Я ведь не сам в тот барак приплелся, так получилось…