Блатные рассказы

— Просплю! — согласился я и поблагодарил хозяев за постель.

Скоро все в избе, кроме нас троих, улеглись спать. Хромой куда-то сбегал и, когда вернулся, что-то скороговоркой и неразборчиво для меня сказал высокому. Тот молча мотнул головой.

Мы посидели молчаливые и скучные возле печки. Потом хромой зевнул, потянулся и сказал:

— Что-ж... и всамделе — поспать, что-ли!?

Высокий, не отвечая ему, подошел и опустился на постель.

— Эх, бабу бы! — вздохнул хромой: — В самый раз бы теперь после голодухи!

— Ты! облезьян! — фыркнул высокий: — Тоже о чем думает! Слякоть!..

Я разделся и лег с краю. Свой кошелек с четырнадцатью рублями — весь мой капитал — и часы я положил под изголовье. Потом вытянулся, натянул на себя свое одеяло и попытался задремать.

В избе было темно. Шуршало что-то в углах; печка потрескивала и позванивала. За перегородкой сопели и шумно вздыхали хозяева. Покашливал, ворочаясь и уминая под собою тулуп, хромой.

Высокий, лежавший рядом со мною, приподнялся на локтях и неожиданно сказал:

— Вот, по-вашему, гордости у политических против нашего брата не имеется. А у меня был случай...

Я почувствовал в голосе высокого жадное желание рассказать мне про этот случай и пошел навстречу:

— Ну-ка, расскажите. Что у вас произошло?..

— Ежели не спите, конечно, могу. Ночь-то длиннущая. Успеется бока намять...

4.

— Вот в иркутском замке дело это было. Попал я для одного дела на банный двор. Устроился там. Время летнее, работы почти никакой, а сидеть свободней, чем в корпусе. Главное — удобство большое с волей сообщение иметь: письма там, деньги, тому подобное. А, кроме того, с женщинами тут проще, сподручней... Посидел я, значит, на банном дворе, налаживаю себе некоторое дело, провожу дни. Ладно. Была у меня в ту пору тюремная маруха, которую начальство приспособило на банный же двор. Вот, значит, Фенька моя и говорит мне как-то:

— Павлуша! Тут середь политических барышня одна имеется — страсть какая симпатичненькая.

— Что из того? — говорю.

— Да вот хочется мне ей приятность какую ни на-есть сделать. Очень она душевно со мной обошлась.

— Ну, — говорю, — и делай ей эту приятность, а я-то при чем!?

— Нет, — говорит, — Павлуша, ты войди в мое положение и посодействуй!

Подумал я, покочевряжился над Фенькой, но, между прочим, согласился.

— Ладно... В чем дело?

— Да у ей женишок на воле. Ну, ксиву, как полагается, получить надо. А когда и от нее передать...

— Что же, — спрашиваю, — просила она об етом?

— Нет, — смеется Фенька, — суприз хочу ей сделать... Очень она душевная для меня была в корпусе. Жалостливая и нос не воротила...

Отлично. По прошествии нескольких дён говорю я Феньке:

— Объявляй своей симпатичненькой, что, ежели хочет, пусть готовит ксиву: есть ход.

— Да она сегодня сама здесь будет. Знаешь, ведь, сегодня банный день женским политическим.

Действительно, баня действовала несколько раз в неделю и были разные дни приспособлены для разных категорий. В женский день, когда, значит, арестантки мылись, сперва пускали политических женщин, а уж потом общих... Ну, должен объяснить я вам одну штуковину. Как, значит, мы по-тюремному положению по женской части изголодавши (Фенька-то не у каждого, да и с Фенькой спутаешься в кои-веки), то была у нас самая настоящая тюремная, можно сказать, забава. Был возле предбанника куточек такой, где всякий запас барахольный хранился; вот в этот-то куточек и заберешься, когда бабы моются, а в стене дыры наверчены. И через эти дыры очень сподручно разглядывать баб во всей полной их натуре. Понятно, глупость это и больше ничего. Так ведь на то и тюрьма...

Прекрасно. Забрался я в тот день в это самое потаенное местечко. Выглядел, высмотрел. Пришли женщины, политические, значит, разделись, все честь-честью. Только я приспособился покрепче разглядеть их, — и тут неприятность получилась: перегородка в куточке слабая, ветхая, я нажал на нее покрепче, она и заскрипи и при том одна плаха сдвинься в сторону. Одним словом — вышел тарарам. Женщины завизжали, насдевали на себя обратно юбчёнки свои да, непомывшись, давай скакать из бани. А я на грех и выйди в это время. Увидали они меня, кричат, сурьезные такие. Особливо одна. И угоразди тут Феньке моей случиться. Она шасть к этой крикунье, успокоенье ей хотит оказать, а, увидевши меня, тем же временем рукой мне машет: мол, уходи ты, ради бога! А молоденькая-то (понял я, что это и есть та, Фенькина симпатичненькая) сигналы-то эти, знаки заприметила, возгорелась, как порох, покраснела и Феньке сурьезно и прямо не в себе говорит:

— Бесстыдница ты! Неприличная, — говорит, — одна у вас шайка! Это ты подстроила!.. У-у, как тебе не стыдно?!.. — И пошла, и пошла.

Фенька вертится, божится, а та ее вовсе не слушает и на меня глядит зверь-зверем.

Ну, хорошо. Вышло, значит, такое совпадение: что, мол, повела Фенька меня политических женщин нагишём разглядывать. Что, мол, развела Фенька перед своей симпатичненькой турусы на колесах про ксиву, будто я могу на волю да с воли переслать, а в общем, мол, никакой ксивы не могло быть, а вышло одно изгальство и безобразие. Так это у политических было решено и подписано. Женщины об этом передали на мужской колидор, у мужчин разговоры пошли. Конечно, староста выступил, за бока нашего старосту. Шухор пошел отчаянный. И, главное, никаких объясненьев не слушают и твердят одно: «Уймите безобразие!...».

Наши давай следствие расследывать. Поспрошали Феньку, меня, прочих на банном дворе. Ну, истина, конечно, обнаружилась: подглядки, конечно, были, но никакого изгальства и сговору, чтоб именно политических женщин срамить. Вышла Фенька перед нашими ребятами чистой, мне заметку сделали, чтоб осторожность вперед не забывал. Передали политическим, что, мол, все это недоразумение и пустяк. Но, в общем, те не поверили и настояли, чтоб на банном дворе очищение от меня и Феньки произведено было... Конечно, ребята рассудили и говорят мне:

— Не кирпичись ты, Павлуха, и выезжай со всеми своими монатками и с марухой своей на новую квартеру!..

Ну, выехал я. А разве все это справедливо?... Это разве по-товариществу?..

Вот, видите, какой скандал, а вы говорите, что, значит, нет у политических против нас гордости... Как нет? — кругом она имеется...

5.

Нелепый рассказ моего соседа мне не понравился. Мне не захотелось разговаривать с ним дальше, а тем более спорить. Я полусонно пробормотал что-то невнятное и повернулся на другой бок.

— Ага, засыпаете! — спохватился высокий: — ну, спите! спокойной ночи, приятных снов!..

Но я не засыпал. Я еще долго бодрствовал. Предо мною вставали те ясные девушки, которые проходили по тюремному двору, обжигаемые жадными, хватающими, щупающими взглядами уголовных. Я видел жгучую обиду, вспыхнувшую в милых девичьих глазах; ожог стыда, бурное и пылкое негодование; а потом в камере, в своем углу — слезы, может быть, первой девичьей обиды...

Я заснул поздно.

Когда я проснулся на утро, высокого возле меня не было. В тусклом утреннем свете в избе возился со своим тряпьем хромой, а за перегородкой, в кути, хозяйственно грохотали посудой бабы.

Я оделся, собрал свою постель, вынул из-под изголовья кошелек и часы. Кошелек показался мне подозрительно легким. Посмотрел: так и есть, в кошельке осталось рубля три. Кинулся я к остальным своим вещам, — не нашел полушубка.

— Послушай! — окликнул я хромого, — а где же твой товарищ?

— А кто его знает? Ушел, видимо. Еще на заре ушел.

— Значит, и полушубок мой и деньги с ним же ушли? — ядовито спросил я хромого.

— Значит! — коротко и без всякого смущенья ответил он.